Равнодушные
Шрифт:
— Иду… Да, я иду, — повторил он, стараясь убедить самого себя.
— Можешь и не идти, — суровым голосом сказала Лиза. — Притвориться, что ты ничего не знал… лично мне все равно — пойдешь ты или нет.
В холле она помогла ему надеть пальто и протянула шляпу.
— Так я вернусь завтра и расскажу, как все было.
— Хорошо, до завтра.
И все-таки Микеле не хотелось уходить. Он колебался. Он чувствовал, что Лиза не поверила ни единому его слову. И он готов был поклясться, что говорит правду. Найти слова сильные, впечатляющие, сделать какой-нибудь смелый жест. Тогда ее сомнения исчезнут.
— Я убежден, — сказал он наконец, взяв в ладони протянутую Лизину руку, — что ты не веришь в мое отвращение и ненависть к Лео. — Он умолк.
— Да, не верю, — откровенно призналась она.
— Почему?
— Так.
Снова
— А если я докажу тебе это на деле? — спросил Микеле.
— На деле? Каким образом?
Он вновь заколебался. Лиза смотрела на него требовательно, с явным сомнением.
«Действительно, как я смогу доказать?» — подумал он. Ему стало совсем не по себе. Какой именно поступок убедит Лизу в его искренности? И вот, собираясь отправиться к своему врагу, он нашел — так же внезапно, как обнаруживают вещь, которую бессознательно ищут долго и безуспешно, — надо убить Лео. Идея ему понравилась. Не потому, что он собирался ее осуществить, а потому, что это должно было произвести на Лизу сильное впечатление.
— К примеру, — невозмутимо сказал он — ты поверила бы мне, если б я убил Лео?
— Если б ты его убил? — В первый момент она испуганно вздрогнула. Он улыбнулся, довольный впечатлением, которое произвели его слова.
— Да… если б я его убил?!
Но Лиза уже успокоилась. От нее не ускользнуло, что лицо Микеле оставалось совершенно бесстрастным, а в глазах не было ни искорки гнева.
— Тогда поверю… — с насмешливой улыбкой ответила она. — Но достаточно послушать, как ты это говоришь, чтобы понять — ты никогда этого не сделаешь.
Наступило молчание. «Как вяло я об этом сказал, — подумал Микеле, рассердившись, что весь эффект от его слов пропал. — Да, но разве о желании убить кого-то говорят по-особенному?» Занавес упал, комедия провалилась. Ему оставалось лишь гордо удалиться.
— Так ты не веришь, что я способен убить Лео? — настойчиво повторил он.
В ответ Лиза засмеялась хотя и не очень уверенно, но без тени страха за него, Микеле.
— Нет, не верю, бедный мой Микеле. Многие говорят и грозятся… Но между словом и делом… И потом, я тебе уже сказала, — достаточно посмотреть на твое лицо, чтобы понять: всерьез ты об этом даже не помышляешь. — И, словно желая отогнать последние сомнения, добавила, улыбаясь со снисходительной жалостью: — Впрочем, если б ты в самом деле решился на такой отчаянный поступок, я бы никогда тебя не отпустила.
Она открыла дверь и протянула ему руку.
— Поторопись, — сказала она. — Иначе ты его даже и не увидишь, нашего Лео.
Микеле мрачно осклабился.
— Ну, а если я его все-таки убью? — точно заклинание, повторил он, выходя на лестничную площадку.
— Тогда… тогда я тебе поверю, — ответила она с недоверчивой улыбкой. И закрыла за ним дверь.
XV
Через стеклянный купол на лестницу падал белый свет. Дверь за Микеле тихонько закрылась. На лестничной площадке было тихо. «Никто мне не верит, — подумал он. — И никогда не поверит». Медленно спустился на несколько ступенек. Он испытывал тягостное чувство и, как ни старался, не мог отогнать печальных, отрывочных воспоминаний,
Один за другим перед глазами проплывали персонажи и события его жалкой жизни: совращение Карлы, встреча с Лизой, так и не поверившей ему, Мариаграция, Лео. Все они, точно выхваченные вдруг из ночной тьмы вспышками молний, представали яркими мгновенными видениями и сценками на фоне унылого пейзажа. «Никто мне не верит», — грустно повторил он про себя. И сразу же мелькнула мысль: «Карла отдалась Лео». Он вновь и вновь видел перед собой насмешливое лицо Лизы в дверном проеме и испытывал чувство унижения, а потом мрачно представлял себе растрепанную, полуголую Карлу в объятиях Лео… Но едва он попытался воссоздать цельную картину, связать воедино все факты, сжать их в кулак, как кукольник сжимает нити кукол-марионеток, хладнокровно, бесстрастно обдумать всю сложность своего положения, как сразу же запутался, к горлу подступило удушье.
Его мысли и желания были слишком вялыми, слабыми, чтобы противостоять жестокой действительности, ему недоставало мудрости,
Он пытался выстроить свои рассуждения в стройный ряд. «У моей истории, как у медали, две стороны: лицевая и оборотная, — подумал он. — Оборотная — мое равнодушие, отсутствие веры и искренности, лицевая — все события, на которые я не способен отвечать как должно. Но, увы, обе стороны — одинаково неприглядны».
Он поднял глаза, точно желая разглядеть обе стороны проблемы. «Нет, — мрачно подумал он. — Я сам виноват… Не умею радоваться жизни». Он снова стал спускаться по лестнице. «Карла тоже виновата». Ему хотелось в упор спросить у нее: «Зачем ты это сделала, Карла?» Но и мама виновата, все они виноваты. И выяснить, с чего началось, понять первопричину — невозможно.
Все виноваты… Ему казалось, что он видит их на лестничной площадке, — вот они стоят, прислонившись к стене. «Вы ничтожные людишки, — думал он. — Мне вас жаль… всех… И тебя, мама, с твоей дурацкой ревностью, и тебя, Лео, с твоим победоносным взглядом…» Он точно увидел перед собой Лео, живо представил себе, как цепко хватает его за руку. «Но больше всех мне жаль тебя, Лео!.. Да, да, тебя… Ты уверен, что всемогущ. О, мой бедный Лео!..» Ему хотелось бросить эти слова в лицо своему врагу невозмутимо, вот так… Он опьянел от собственных мыслей, гордо вскинул голову. «Мелкие людишки… жалкие существа. Ничего, скоро увидите, что с вами будет!» Вдруг у самых дверей парадного он обнаружил, что по-прежнему держит шляпу в руках. Собственная рассеянность и никчемность его обескуражили.
Он изнемогал от отчаяния, от бессильной злобы к самому себе.
«Это я ничтожный человечишка. И нечего придумывать героические истории». Он снова почувствовал себя низвергнутым с воображаемых высот, пригнутым к земле. Надел шляпу и вышел.
Дома словно помертвели, платаны замерли, воздух застыл в неподвижности. Свинцовое небо нависло над покатыми крышами. И хотя улица была длинной, на пути — ни тени, ни огонька, а лишь напряженное ожидание бури.
«А теперь — к Лео», — подумал он. И мысль об этом привела его в невероятное возбуждение. «Так ты не веришь, что я способен убить Лео!.. — беспрестанно повторял он. — Не веришь?! Ну, а если я его убью?» Он шел быстро, печатая шаг, уверенный в себе, полный решимости. И в такт его шагам гулко отдавались в голове немыслимые, странные фразы: «Идем, Лиза. Придем и вместе убьем Лео… Потом мы его поджарим… Поджарим на медленном огне». И еще: «Лео, Леуччо, Леуччино, позволь пристрелить тебя, как собаку». Он смотрел прямо перед собой и улыбался холодной улыбкой отчаяния. «И твоей блестящей карьере, мой Лео, тоже пришел конец. Как жаль — ведь тебя ждало прекрасное будущее… Я первый пролью слезу… Но что поделаешь?! И тебе пришел конец». Ему хотелось запеть на мотив модной грустной песни. «Fi-ni-ta, fi-ni-ta la bella vita». [3]
3
Кончилась, кончилась твоя чудесная жизнь (итал.).
Он шагал стремительно, твердо и смело, как солдат, идущий на битву. Улица была узкой, неприглядной. Навстречу ему попадались маленькие лавчонки с убогими витринами; цветочный магазин с венками для похорон, типография, оклеенная визитными карточками всех форм и размеров, мебельный магазин, парикмахерская.
«Я отправлю тебя на тот свет по всем правилам, мой Лео. Сначала закажу тебе великолепный гроб, потом куплю красивый венок и вложу в него свою визитную карточку… А затем… парикмахер аккуратно тебя побреет», — подумал он. Мебельный магазин примыкал к зданию строгой архитектуры с большими, монастырскими воротами. Он прошел мимо, бросив беглый взгляд на пустой внутренний двор. Потом увидел лавку — витрину, небольшую дверь. Вначале он не понял, что это за лавка, — зеркальная витрина слепила глаза. Сделал еще шаг и увидел наверху надпись белыми буквами «Оружейная лавка». За стеклом витрины выстроились в ряд охотничьи ружья. «Тут я и куплю пистолет», — подумал он. Но сразу не остановился. Наконец вернулся, нерешительно потоптался у дверей и вошел.