Рай без памяти (илл. А. Иткина)

Не помню, кто из нас процитировал Пушкина, когда наше такси отважно свернуло с Киевского шоссе на путаницу горбатых дачных проселков. Но цитата в точности соответствовала действительности: гости именно съезжались на дачу. Мои гости. Ирина уехала с академиком в Ригу на симпозиум биофизиков — Осовец не доверился другой стенографистке, — а я остался единственным и полновластным хозяином садового участка с коттеджем из фанеры, шестью эмбрионами яблонь и тремя березками у садовой калитки.

Гостей было трое: Мартин, приехавший из Нью-Йорка по маршруту «Интуриста» и без помощи локатора нащупавший меня в студийной монтажной, Толька Дьячук, оторванный нами от институтской ЭВМ, и Борис Аркадьевич Зернов, извлеченный с редакционной «летучки» в журнале «Земля и Вселенная». Три мушкетера и д’Артаньян, проникшие в тайну розовых «облаков» и одно время затмившие блеск всех земных «звезд» от Сальватора Дали до Жана Марэ. Судьба уготовила нам встречу не двадцать лет, а всего три года спустя, но температура дружеской радости была не менее оптимальной. Зернов даже забыл плащ на редакционной вешалке, но возвращаться мы не стали: машина к этому времени уже пересекла московскую кольцевую, а счетчик угрожающе достиг трехзначной цифры.

Встреча друзей состоялась на дачной веранде за бутылкой настоящего скотча, привезенной Мартином, совсем как на пикнике где-нибудь в штате Мичиган, вблизи от Великих озер. Только вместо штата Мичиган был Нарофоминский район, Московской области, а вместо Великих озер — невеликий Чуркинский пруд с относительно живописной рощицей на берегу, которую можно было пройти вдоль за пятнадцать минут, а поперек — за четыре. От нашей веранды до рощи было примерно сто метров дачной улички, пыльного проселка и вытоптанной травы по берегу пруда.

Все эти географические подробности, как увидим, пригодятся в дальнейшем. Всего три года прошло с нашего отъезда из Гренландии, а память уже успела многое стушевать. Капризная и непрочная штука эта человеческая память, как дешевый старый будильник, иногда звенит, когда это совсем не нужно, и молчит, когда вы так на него надеетесь. Совсем недавно, казалось, исчезли розовые «облака», изменившие облик нашей планеты, а газеты и радио уже ищут свежих мелодий для своих ежедневных запевок. Правда, еще пишут о новых курортах, вырастающих, как грибы после дождя, на берегах потеплевших рек и морей, о комфортабельном плавании через Северный полюс и о снежных беретиках, надеющихся дорасти до былых снежных шапок на Кавказе и в Гималаях. Но серьезные разговоры о феномене розовых «облаков» ведутся только на страницах научных изданий. Честно говоря, и мы их между собой не ведем, как постаревшие мушкетеры, давно забывшие о подвесках королевы. Д’Артаньян вернулся в приемную короля, а я — в монтажную киностудии. Ирина делит обязанности строгой жены с еще большей строгостью секретаря академика. Толька по-прежнему вычерчивает карты циклонов и антициклонов, а Мартин осваивает амплуа нью-йоркского газетчика. Лишь Зернов, где-то обобщающий материалы парижского Конгресса, до сих пор верен памяти пережитого, и лишь в его присутствии наши встречи нет-нет да вернутся к мечтательному «а помнишь?». «А помнишь собрание в столовке Мирного?», «А где сейчас Мак-Эду?», «А дуэль свою помнишь?», «А фиолетовое пятно?»

– И сейчас это «помнишь» сопровождало чуть ли не каждый глоток крепчайшего скотча.

– А помнишь пресс-конференцию в отеле «Омон»?

– Мартин не был, — поправляет Зернов.

– Я другое помню. Коньяк в Сен-Дизье — мечта!

– Борис, а как мы с тобой на лестнице сидели! В «Омоне», помнишь?

Разговор идет по-английски, и Мартин тотчас же вмешивается:

– Я другую лестницу помню.

– Это какую?

– В казино. Как я по ней из автомата полоснул.

– И кончился Ланге. Кстати, ты, говорят, потом его живого встретил?

– Было дело. Без автомата.

– Жалеешь?

– Зачем? Прямой справа — и он уже слюнки пустил.

– А Этьен?

Мартин морщится.

– Он уже мертвый был, когда я ему о девушке из казино напомнил. «Иес, сэр», «Ноу, сэр». А глаза стеклянные.

– Минутное молчание, и я спешу переменить тему.

– Женился?

– Нет. Девчонки нет подходящей.

– А Мария?

– Вернулся из Гренландии, а она уже замужем. Не верила, говорит, что вернусь. Кстати, знаешь, за кем? За тем полицейским-оборотнем, которому я башку продырявил, а он даже не пошатнулся. В жизни он штучка, между прочим. Геракл с медными пуговицами. Три фута в поперечнике.

Мартин вздохнул, и я снова переменил тему:

– Старика видишь?

– Томпсона? Нет. Он сейчас в Пазадене грейпфруты выращивает. Вот такие. — Мартин показывает что-то вроде арбуза.

– Занятный старик, — говорит Зернов.

Но я отрубаю:

– Вредный.

– Нет, — задумчиво поправляет Мартин. — Честный. Только...

– ... без чувства юмора, — смеется Зернов.

Мартин весело подхватывает:

– Потому он меня и уволил в Гренландии.

– Когда?

– Вас еще не было. Мы только-только фиолетовое «пятно» обнаружили. Он все: вакуум да вакуум. И пристал: «Вы, говорит, о вакууме Дирака слышали?» Ну, а я честно: «Нет, сэр». — «А кто такой Дирак, знаете?» Я опять: «Нет, сэр». — «А Эйнштейн?» — «Ну, об этом я слышал еще в колледже. Служил парень в бюро патентов, а потом теорию относительности придумал». — «А что, говорит, стимулировало открытие этой теории?» — «Заработать хотелось, сэр». Ну, он меня и уволил. Тут же. Приказал выдать наградные и отправить в Уманак. В Уманак я вылетел за вами, а наградные все-таки выплатили. Не мелочился старик.

Почему-то стало темнее, хотя до вечера было еще далеко.

– Гроза, что ли, собирается? — спросил я, выглядывая с веранды.

– Гроза прогнозом не предусмотрена. Без осадков, — важно сказал Толька.

Все засмеялись, даже Мартин, которому я перевел реплику Тольки.

– Все прогнозы врут, наши тоже, — сказал он. — А ведь и в самом деле темнеет.

Я повернул выключатель на стенке, но лампочка не зажглась.

– Выключили на линии. Говорю — гроза.

Но Толька все еще сопротивлялся: признать нашу правоту не позволял престиж.

– Ни одной же тучки нет. Откуда гроза? Да и темнеет не дальше рощи. За ней светло.

Но что-то на небе все же привлекло его внимание. Он нахмурился. Какой-то сумеречный заслон закрывал от нас дальнее, не затемненное тучами небо, и в этой непонятной сумеречности то и дело мелькали какие-то тоненькие, но яркие белые вспышки, точно искры электросварки.

– Непонятно, — проговорил он, как мне показалось, с какой-то ноткой тревоги.

– А косяки у двери совсем посинели, — заметил Зернов.

Действительно, белые косяки открытой в комнату двери стали неровно синими, причем синева расползалась и темнела.

– А туча не черная, а лиловая, — сказал Мартин.

Посыпались эпитеты.

– По-моему, багровая.

– Дальтоник. Нормальная крышка рояля. Даже блестит.

Мартин почему-то поднес к уху часы.

– Стоят.

– И у меня, — сказал Зернов. — Без четверти шесть.

Я не успел ответить — что-то ударило меня по глазам. Тьма. Черный бездонный провал, в котором исчезло все — и дом, и веранда, и мы сами. А может быть, это погасло солнце? Ведь такой тьмы не бывает даже во сне. И первое свидетельство обострившихся ощущений: стало странно жарко и еще более странно тихо. Даже сравнить нельзя это с тишиной одинокой бессонной ночи. Где-то тикают часы, скрипит пол, капает вода в кране. А здесь какая-то первобытная мезозойская тишина. И неподвижность. Сижу, а тела нет — не космическая невесомость, а просто высвободившийся из тела дух, если называть духом неугаснувшее сознание. Я сказал: сижу, но это лишь привычный образ — просто ничего не чувствую и пальцем двинуть не могу. Паралитик. А сознание не только не погасло — наоборот: обострилось. Спрашивай, гадай, прикидывай, что случилось. А спросить — голоса нет да и не у кого: жаркая тьма кругом и беззвучная немота, даже листья в саду не шуршат.