Райское яблоко
Шрифт:
– Что? Не узнаешь? – спросила она.
– Да нет, узнаю. Это мода такая?
– Врачи прописали, ухудшилось зрение. Но, если не нравится, я могу снять.
– Зачем? Раз тебе прописали? Носи.
Он вдруг пожалел, что все это затеял: сорвал ее с места, позвал погулять. Уж лучше к Нефедову было пойти!
– Алеша, – сказала она осторожно, – дед в Питер уехал. Пустая квартира.
– А мне что с того?
– Ничего. Мы можем зайти туда. Чаю попить.
Скажи она это дней десять назад! Да
– Ты знаешь что, Катя? Я лучше домой. Там мама одна. Да и просто – мне лучше.
Тоска по отцу стала невыносимой. Все тело заныло, как будто душа уже не вмещала ее, не справлялась.
Она отвернулась.
– Вот, Катя. Прости.
Теперь она плачет.
– Прости. Я пошел.
Она подняла очки кверху, на лоб, взглянула размытым куском светло-синего неба.
Он остановился.
– Ну ладно, пойдем.
Шли молча. Стемнело. Вошли в гулкий темный подьезд. Катя открыла дверь своим ключом. В квартире пахло собакой. Сначала Алеша почувствовал запах и тут же увидел собаку, большую, лохматую. Она подбежала, скуля от восторга. Катя села на корточки и поцеловала собаку в лоб.
– Вот это Кокоша, – сказала она.
– А я вот Алеша, – представился он, погладив собаку. – Огромный какой! Один, что ли, он здесь живет?
И вспомнил, что Яншин со дня похорон ни разу не ел. И мама насильно кормила его.
– Дед завтра вернется. Уехал вчера. Сегодня возьму его к нам ночевать, – ответила Катя. – А то он скучает.
Дед завтра вернется! А папа…
В коридоре было полутемно, свет из ванной комнаты, дверь в которую была полуоткрыта, слабо освещал его.
– Кто дед у тебя?
– Профессор по нервным болезням, известный.
– По нервным? Ну, это нужнее всего.
– Алеша, сними свою куртку.
Сняла свою шубку. И он скинул куртку.
– Ботинки снимать? А то я наслежу.
– Не нужно. Я вытру потом, ерунда.
Прошли вместе в комнату. Сели на стулья. В комнате было еще темнее, чем в коридоре. Фары проезжавших по улице машин и фонари, слабо раскачиваемые ветром, то сильнее, то слабее озаряли ее.
– Я чайник поставлю, – сказала она. – Ты хочешь поесть? Я сейчас приготовлю.
Он вспомнил, что и не обедал сегодня.
– Нет, есть не хочу. Но чаю бы выпил.
Она убежала. Кокоша остался и лег ему на ноги.
А Яншин всегда спал в ногах у отца. И пьяным отцом никогда не гнушался.
Она принесла ему чай, бутерброды.
– А ты? Ты не хочешь? – спросил он неловко.
– Я ела, – сказала она, – я сыта.
Прошло минут семь. Они оба молчали. Он выпил свой чай, съел один бутерброд. Сказать ей «спасибо», одеться, уйти. Быстрее, пока она не удержала.
– Алешенька, не уходи! – Она опустилась на корточки рядом с собакой. – Не надо.
Теперь как уйти? Когда двое у ног?
– Давай свет зажжем, а то очень темно.
Она поднялась, зажгла свет. Пес шумно встряхнулся, как будто бы выплыл на берег из бурной, широкой реки.
– Глаза очень режет, – смутился Алеша. – Какая-то лампа у вас слишком яркая…
Она погасила торшер.
– Ты не утешай меня, Катя. Не нужно, – сказал он, хотя она просто молчала.
– Я знаю, – сказала она. – Я не буду.
Но вдруг он рванулся к ней, обнял и вжался лицом прямо в голубизну ее глаз.
Отец его умер. А что это – умер? И где он теперь? А помнишь, когда ты был здесь, мы ездили летом на Черное море? В гостинице не было мест, и мы спали у самой воды на песке? И море вдруг стало светиться? А мне было – сколько? Лет восемь? Нет, семь. Потом мы приехали в город – горячий от солнца, малюсенький город, и я заболел. Меня рвало с кровью, и я был так слаб, что даже не мог доплестись до уборной. Потом я заснул, а проснулся и вижу, как ты сидишь, плачешь, целуешь мне руку. Ты думал, что я ничего не заметил? Я просто тогда притворился, что сплю.
В комнате было темно. Алешу обдавало жаром: в затылок дышала собака, которая встала на задние лапы и стала шершавым своим языком лизать ему шею и плечи.
– Я думал, – захлебываясь слезами, бормотал он, – что это может случиться с кем угодно, но только не с ним, вернее, я не думал об этом, но, когда мне говорили, что кто-то умер, я всегда чувствовал, что это кто-то другой, но не он, и теперь мне иногда кажется, что все-таки это не он, но это же он, это он…
– Не надо, Алеша, не надо, не надо, – мучаясь, что ей нечем возразить ему, шептала Катя, быстро и крепко целуя его, и в неровных вспышках, освещающих комнату с улицы, видно было, как ее маленькие руки торопливо гладят его голову и одновременно отталкивают собаку. – Алеша, он знает, что ты его любишь, он видит все это…
– Откуда ты знаешь?
– Мне кажется так. Умершие ведь даже снятся поэтому…
– Откуда ты знаешь, что папа мне снился? Я разве сказал?
– Нет, не говорил…
Они замолчали. И стало так тихо, как будто бы, кроме дыханья собаки, ни звука не существовало на свете.
Не дай Бог бы кто-то вошел и увидел, как двое, один из которых – подросток, за несколько дней до того схоронивший родного отца, а другая – девчонка, которой доверчивый дед предоставил пустую квартиру, не дай Бог, увидел какой-нибудь бы посторонний, как нежно они целовали друг друга в столовой, и как прошли в спальню, и в спальне легли на пахнущую грязной черной собакой кровать весьма недальновидного деда и переплелись в ней, лаская друг друга и так задыхаясь, дрожа, торопясь, как будто бы смерть разлучить их грозила, а им нужно было успеть стать одною, той самой, навлекшей проклятие плотью, поскольку они незаметно вкусили от райского яблока, а после этого у них уже не было, Господи, выбора.