Раз год в Скиролавках

Ненацкий Збигнев

В это самое время в деревне появился инструктор сельскохозяйственного отдела, молодой человек по фамилии Ружичка, и первым делом навестил хозяйство Кондека, а потом Шульца, Слодовика и Крыщака. Днем раньше Ружичку вызвал к себе начальник гминного управления в Трумейках, магистр, инженер Станислав Гвязда, тридцати трех лет, хилого телосложения, но, как утверждали в воеводстве, большого политического ума.

– В марте, а самое позднее – в апреле, – сказал Ружичке начальник, – пройдут выборы солтысов. (Старост. – Прим. пер.) В Скиролавках двенадцать лет солтысом Ионаш Вонтрух, который, как известно, верит, что земле правит Сатана. Считаю это ошибкой, которую я унаследовал от своих предшественников. Не будет в моей гмине солтысом такой человек. Я слышал, что его кандидатуру собирается поддерживать доктор Неглович, но знаю и то, что в Скиролавках есть много таких, которые недовольны правлением Вонтруха. Поезжайте в Скиролавки, коллега Ружичка, и поговорите с людьми, пусть они назовут другого кандидата.

Начальник Гвязда говорил так, потому что не любил доктора. Дошли до него в свое время слухи, что его жена, Ядвига Гвязда, вместо того, чтобы навещать своих родителей, будто бы к доктору

в Скиролавки на ночь, а часто на ночь и день и еще на одну ночь ездила и будто бы там по своей привычке высоко толстые ляжки задирала. Но не это задевало начальника. Как каждый замухрышка, он котел женщину большую, широкую, такую себе и взял, и завел с ней двоих детей, сына и крупную дочку. Эта Ядвига была огромного роста и мощного телосложения, головы на две выше начальника. Когда-то он любил полеживать между ее задранными ляжками, как в колыбельке, таким манером она даже могла его укачать, когда он сильно уставал на работе. Но со временем, чувствуя свое физическое превосходство над ним, она начала бить его по морде за что попало, и это при детях. Три года назад он высмотрел себе в Трумейках молоденькую девчушку; мелкую служащую по имени Марылька – маленькую, худенькую, с вечным насморком, с ляжками тощими, как у лягушонка и получал с ней большое наслаждение, выбираясь на разные совещания в отель в воеводском городе. Никто его за роман с этой Марылькой не осуждал, потому что каждый, у кого были глаза, даже снисходительного взгляда на нее не бросил, такое это было недоразвитое, недокормленное существо и вдобавок ко всему – с вечным насморком. Но ему все в ней нравилось: кривые и хилые ножки, такие же тонкие в бедрах, как и в лодыжках, торчащие лопатки на слегка сгорбленной спине, сосульки редких выцветших волос, грудки, маленькие и бледные, как ломтики лимона, нижнее место с руном таким обильным и богатым, будто бы природа дала ей там с избытком то, на что поскупилась на голове. Начальник Гвязда часто думал о панне Марыльке и об удовольствии, которое он получал, кладя свою жесткую мужскую ладонь на это руно, жесткое, но богатое, а она говорила ему в это время, шмыгая носом: «Ах, Стась, какой же ты свинтус». Вообще-то он встречался с ней и одарял ее ласками редко, потому что был предусмотрителен и осторожен, как лис. Иногда, расхаживая по Трумейкам, он мечтал, что он – могущественный король, который мог бы Марыльку поселить в каком-нибудь замке, окружить верными стражами и навещать два раза в неделю в маске, закрывающей лицо. А поскольку он действительно был начальником, то удалось ему устроить Марыльку на должность в гминном кооперативе в Бартах, снял ей комнатку, но даже туда к ней никогда не ездил лично, только записочку слал перед каждой встречей, потому что боялся своей жены. И даже был рад, что Ядвига время от времени выезжает к родителям, и, было дело, носил в сердце тихую благодарность к доктору Негловичу. Недолго, правда, потому что Ядвига после таких визитов еще больше заносилась и еще чаще его била, и при детях тоже. И поэтому начальник Гвязда не любил доктора и не хотел, чтобы солтысом стал его кандидат, Ионаш Вонтрух. Другое дело, что Ионаш Вонтрух действительно верил во власть Сатаны, что могло пробуждать сомнения, нужно ли доверять такой особе власть даже в такой отдаленной деревушке, как Скиролавки.

Инструктор сельскохозяйственного отдела Ружичка появился в деревне, одетый в черное пальтишко и черную шапку, и ходил от усадьбы к усадьбе, напоминая некоторым ворону из той стаи, которая принесла в Скиролавки разные заботы. И в самом деле, он подскакивал, как ворона. И это потому, что мороз в этот день давал о себе знать, а инструктору Ружичке, в его двадцать два года, было уже известно, что, как аппаратчик, он должен ходить в туфлях, а не в валенках, носить пальто, а не куртку. Мерз он из-за этого, и потому, идя от усадьбы к усадьбе, подскакивал на снегу, чтобы разогреть свои ступни.

Так вот ни с того, ни с сего прилетела к Ионашу Вонтруху черная новость, что не будет он больше солтысом в Скиролавках, потому что такова воля начальника Гвязды. Принесла ему эту новость из магазина его жена Мария, женщина немногословная и невыразимо приветливая той чудной приветливостью, которой одарены только немногие женщины. Милая это приветливость, тихая и желанная мужчине, радостная и привлекательная, успокаивающая сердце и разум. Не было никогда слышно бабского визга в доме Вонтруха, только шелест женской суеты возле печи и горшков, возле коров и прочей живности. Даже кур и уток Вонтрухова сзывала голосом приветливым, не слишком громким. Всегда и улыбка была на ее лице, .но не широкая и простецкая, а чуть заметная и слабая, как дуновение майского ветра. Единственная дочка Вонтрухов, тоже Мария, была похожа на мать, высокая и грудастая, с длинной толстой косой и такой же приветливостью и медлительностью движений. Никогда она не участвовала ни в одной сельской гулянке, любила работать в поле, при коровах и свиньях. И улыбалась так же приветливо, как мать, когда кто-нибудь проезжал по дороге возле дома и посылал ей улыбку. Но, кроме этой слабой и бодрящей, как майский ветер, улыбки, ничего другого никто от этой Марии допроситься не мог, хоть бы и был очень красив, с длинными усами, бородой или там хоть бы каждый день брился и мылся. Девятнадцать лет было Марии, когда ее охватили боли и жар такие ужасные, что Вонтрух пошел к доктору Негловичу, а тот тут же вызвал «скорую помощь» и вместе с больной поехал в больницу, где спустя два дня она умерла. «Это был гнойный аппендицит, – сказал доктор Ионашу Вонтруху и другим людям в Скиролавках. – Если бы Мария раньше сказала о своих болях в животе и раньше попала в больницу, все кончилось бы иначе. Но началось воспаление брюшины, а на это нет лекарства». Похоронили молодую Марию, и долго в памяти людей сохранялась ее стройная, высокая фигура, высокая грудь, толстая коса, гладкое лицо, голубые глаза, слабая и ободряющая улыбка. И именно молодую Марию старался воскресить на страницах своей книги писатель Любиньски как прекрасную Луизу, сельскую учительницу, потому что и он не мог забыть ее фигуру и улыбку, похожую на майский ветерок. Случилось, однако, что через три месяца после похорон Марии в той самой больнице оказалась жена молодого Галембки, у которой были трудности с донашиванием беременности, и, как все простые женщины, когда они ленятся на больничных койках, они там болтали всяки? гадости без меры. Узнала Галембкова, что три месяца назад в этой самой больнице умерла во время операции одна девушка, которая засунула себе в интимное место какую-то штуку и вынуть уже не смогла, а поскольку стыдилась кому-нибудь в этом признаться, долго переносила боли и страдания, пока не началось ужасное воспаление и высокая температура. Оперировали ее в больнице, но она умерла под ножами хирургов. Вернувшись домой, Галембкова рассказала об этом, и, неизвестно почему, люди сразу подумали о молодой Марии Вонтрух. Подумали и начали болтать, ко гневу писателя Любиньского, для которого умершая Мария была одновременно прекрасной Луизой.

– Люди страшно подлые, – сказал писатель доктору Негловичу. – Подлые, потому что врут.

– Да, – согласился с ним доктор Неглович. И добавил:

– А некоторые еще подлее, потому что говорят правду.

Но этого писатель Любиньски, похоже, не слышал, так поглотило его воспоминание о девушке с улыбкой бодрящей, как майский ветерок.

Ионаш Вонтрух принял смерть дочери мужественно и без жалоб. И так же хоть были это очень разные события – без жалоб и обид отнесся к вести, что начальник Гвязда не хочет, чтобы он был солтысом в Скиролавках. Но он и не думал отказываться от должности солтыса. Жене своей, такой же спокойной, как их умершая дочка, он сказал словами Иова: «Доколе не умру, не уступлю непорочности своей».

Стая ворон только один день крутилась в Скиролавках и улетела в сторону Барт, но заботы в деревне оставались дольше. Панна Юзя, которая уже почти две недели жила у художника Порваша, слышала громкое карканье ворон над крышей дома любимого, даже видела через большое окно его мастерской, как большие, черные, будто бы вымазанные сажей птицы кружат над лугом и тростником на берегу озера, а потом улетают куда-то очень далеко, и вдруг почувствовала, что ее охватывает великая печаль. Она не понимала, откуда она берется. Может, эта печаль наплывает через стеклянную стену в доме художника Порваша со стороны мертвой пустыни замерзшего и покрытого снегом озера, с похожей на лохматую бородавку рощицей черных деревьев – Цаплим островом? Или, может быть, она приходит с неба, висящего над мертвой белизной, неба цвета воды, слитой с плохо очищенной картошки? Или это чувство родится где-то в глубинах ее живота, расходится в окрестностях сердца, а потом достигает головы и мыслей, которые становятся все печальнее и печальнее?

Художник Порваш с раннего утра и до сумерек рисовал в своей мастерской мертвые тростники, которыми зарос берег озера. Делал он это с большим азартом, целиком поглощенный своим занятием. В мастерской носился кислый запах красок, и панна Юзя вдыхала его, лежа на огромном топчане и грызя дешевое печенье. Тростники художника ей даже нравились, потому что каждый из них был иной, они напоминали толпу людей; в которой – если к ней присмотреться ближе – каждое лицо будет иным, непохожим на другие, своеобразным. Но эти рыжие и ржавые тростники, присыпанные снегом, тоже несли в себе что-то очень меланхолическое, и поэтому панна Юзя вздыхала, глядя на них, и думала, что Порваш ее обманул. Художник ни разу не выбрался на ту птицеферму, о которой говорил, и не привез гусиных или куриных пупков. На завтрак они каждый день ели яичницу, на обед – мясоовощные консервы, после которых панна Юзя ощущала бурчание в животе и тошноту. Ужин состоял из сыра, вкусного, но сколько же раз его можно есть?

Топчан в мастерской Порваша был удобный, две кафельные печи хорошо грели, а вечерами для поднятия настроения художник растапливал камин березовыми поленьями. Его мастерская была одновременно спальней, ванной, кухней и вообще всем жилищем. В доме было больше комнат, но их он не отапливал, и на стеклах поблескивали морозные цветы. От лежания на топчане у панны Юзи болели бока, ночами она не могла спать, потому что спала днем, утомленная наблюдением за Порвашем, занятым рисованием. Вгоняли ее в скуку и разговоры с художником, преимущественно о бароне Абендтойере. Чтобы размять кости или по нужде, панна Юзя вставала с топчана и в слишком большом для нее халате Порваша шла в уборную или подходила к окну, чтобы снова увидеть мертвую белизну и краешек красной крыши дома доктора Негловича на полуострове. Остальной части дома она уже не видела, потому что как раз в этом месте берег зарос высокими ольшинами. Глядя на эту красную, местами припорошенную белизной крышу дома доктора, она высовывала кончик своего язычка и прикасалась им к губам, убеждаясь, что они удивительно сухие, будто бы потеряли свою свежесть. Потом она торопилась к зеркальцу, чтобы убедиться, не утрачивают ли и ее глаза блеска, а щеки – розового цвета. Все чаще она вспоминала мгновения беседы с доктором в новогоднюю ночь, острый взгляд его глаз сквозь очки, его седые виски.

– Интересно, сколько лет доктору? – спросила она однажды, стоя перед стеклянной стеной мастерской.

– Доктору? Сорок пять, – равнодушно ответил Порваш, не отрывая глаз от своей новой картины. Панна Юзя тихонько вздохнула.

– Выглядит он очень молодо, впрочем, какое значение имеет возраст для мужчины. Интересно, почему он не женат?

– Привык к удобной жизни и вкусной жратве. У него есть домохозяйка, некая Макухова, которая заботится о его доме и о кладовых. А он любит обрабатывать замужних женщин. Так было с предыдущей женой Любиньского. И с этой новой он тоже крутит роман.

– Не правда, – ответила она решительно, – это она на него кидается. Я это чувствовала, когда мы ехали на его машине в новогоднюю ночь. Женщины никогда не ошибаются в таких делах.

– Некоторые в деревне болтают, что доктор должен сначала унизить женщину, прежде чем в нее войти, – сказал Порваш, потому что хотел отвратить Юзю от доктора.

Действительно, на миг панну Юзю охватила дрожь отвращения, потому что она представила себе, что доктор делает с женщиной именно то, о чем она слышала, что некоторые делают, и что всегда казалось ей чем-то наиотвратительнейшим на свете. Какое-то время она лежала в молчании, раздумывая над этим и взвешивая различные возможности унижения женщины. Наконец спросила: