Раз солдат, два солдат...
Шрифт:
— Это очень хорошая программа. Я же говорю, он стал самостоятельным, у него есть воля. Электронный разум. Он мог почувствовать мгновенный скачок напряжения. Но все же его возможности не безграничны. Не думаю, что он может видеть то, что находится за пределами голокамеры. Вот если бы в программу изначально вложили такую возможность… Но такого не было.
— Не думаешь? То есть ты не уверен?
— Гарри, успокойся.
— Этот человек завоевал огромную империю инков, имея под началом всего полсотни солдат.
— По-моему, их было сто пятьдесят.
— Пятьдесят,
— О чем ты?
— О том, что мне как-то тревожно. Я долго полагал, что эта затея вообще ни к чему не приведет. А туг мне вдруг подумалось, что она может привести к такому, с чем мы не справимся. Мне совершенно не хочется, чтобы какая-нибудь твоя чертова модель выбралась из камеры и принялась завоевывать нас.
Ричардсон повернулся к нему. Он побагровел, но улыбался:
— Гарри, Гарри! Ради бога! Лишь пять минут назад ты думал, что у нас есть только маленькая картинка, да и та не в фокусе. А теперь вдруг ударился в крайность и вообразил, что…
— Я вижу его глаза, Лу. И боюсь, что он тоже видит меня.
— Но у него же нет настоящих глаз! Там, в голокамере, всего лишь демонстрируется графическая программа. У которой, понятное дело, нет зрения. Его глаза начнут видеть, только если я этим займусь. А пока он слеп.
— Но ты можешь сделать так, чтобы он меня увидел?
— Я могу сделать так, чтобы он видел все, что я захочу. Я создал его, Гарри.
— Со свободной волей. Самостоятельного.
— Мы столько времени этим занимаемся, и лишь теперь ты забеспокоился?
— Именно моя голова полетит, если что-то выйдет из-под контроля у вас, техников. Из-за этой его независимости у меня неспокойно на душе.
— Информационные перчатки пока на мне, — заметил Ричардсон. — Одно движение пальца — и он танцует. Помни, в камере не настоящий Писарро. И не монстр Франкенштейна. Это просто модель. Это просто некоторое количество информации, пучок электромагнитных импульсов, и я могу в любой момент вырубить ее.
— Давай.
— Что, вырубить? Но я только начал показывать тебе…
— Выключи его, а потом снова включи, — потребовал Таннер.
— Как хочешь, Гарри, — недовольно отозвался Ричардсон.
Он пошевелил пальцем — и образ Писарро исчез из голокамеры. На секунду в ней взметнулись серые вихри, а потом все заполнила белая дымка. Таннер почувствовал себя виноватым, как будто только что приказал казнить человека в средневековых латах. Ричардсон сделал еще одно движение — в камере вспыхнул свет, и Писарро появился вновь.
— Я просто хотел посмотреть, насколько он независим, — пояснил Таннер. — А вдруг бы он успел тебе помешать и сбежал по какому-то каналу до того, как ты отключил питание.
— Ты что, совсем не понимаешь, как это работает, Гарри?
— Я просто хотел посмотреть, — мрачно повторил Таннер. Й, помолчав, добавил: — Ощущаешь себя Богом?
— Богом?
— Ты вдохнул в него жизнь. Ну, в каком-то смысле жизнь. И наделил его свободной волей. Не к этому ли сводился весь эксперимент? Все твои разговоры о воле
— Гарри, да прошу тебя…
— Послушай, а я могу поговорить с твоим Писарро?
— Зачем?
— Хочу понять, что он такое. Ужать из первых рук, чего мы достигли. Или, если угодно, просто хочу проверить качество модели. Выбирай любое объяснение. Я буду чувствовать себя более причастным к эксперименту, лучше разбираться в происходящем, если смогу пообщаться с твоим Писарро. Ничего не случится, если я попробую?
— Конечно, не случится. Попробуй.
— А говорить с ним на испанском?
— Да на каком хочешь. Это же компьютерная модель. Он все равно будет думать, что слышит родной язык, испанский шестнадцатого века. И будет отвечать тебе, думая, что говорит по-испански, но ты будешь слышать английский.
— Уверен?
— Конечно.
— Так ты не против, если я пообщаюсь?
— Да общайся на здоровье.
— Не собью какие-нибудь там настройки?
— Да не будет никакого вреда, Гарри!
— Прекрасно. Тогда дай мне с ним поговорить.
Воздух перед ним задрожал и завихрился, как маленький смерч. Писарро остановился и начал ждать, что будет дальше. Может, сейчас появится бес и начнет мучить его. Или ангел. Что бы там ни затевалось, он был готов ко всему.
И вдруг из смерча раздался голос. Слова на кастильском наречии звучали так же комически утрированно, как недавно и у самого Писарро.
— Вы меня слышите?
— Да, слышу. Но не вижу. Ты где?
— Прямо перед вами. Секундочку. Сейчас покажусь.
Из смерча возникло странное лицо, повисшее прямо в пустоте. Лицо без тела, худое, чисто выбритое, без бороды и усов, с короткими волосами и темными, близко посаженными глазами. Никогда в жизни Писарро не видел подобных лиц.
— Ты кто? Бес или ангел?
— Ни то ни другое. — В голосе и впрямь не было ничего бесовского. — Человек, как и вы.
— По-моему, не совсем как я. У тебя есть только лицо или еще и тело?
— А вы видите только лицо?
— Да.
— Секундочку.
— Я могу ждать сколько угодно. У меня времени хоть отбавляй.
Лицо исчезло. И снова появилось, но уже вместе с телом крупного широкоплечего мужчины. Мужчина был облачен в свободную серую одежду наподобие монашеской сутаны, но более нарядную, переливающуюся яркими искорками. Потом тело пропало, и перед глазами Писарро вновь осталось только лицо. Он ничего не понимал в происходящем и только теперь начал представлять, что чувствовали индейцы, когда на горизонте впервые показались испанцы на конях, с ружьями и в латах.