Раз в год в Скиролавках (Том 1)
Шрифт:
Указательный палец капитана задержался на строчке "Ян Крыстьян Неглович". Маленькие клеточки мелькали разными цветами, потому что у доктора не было алиби на ту ночь, но он не проявлял склонности к агрессивности, не злоупотреблял алкоголем, никогда не был под судом, не имел сексуальных проблем, не обнаруживал склонности к несовершеннолетним девочкам или к молодым парням, не издевался над животными.
Капитан Шледзик смущенно кашлянул и передвинул свой палец на одну фамилию вниз, но доктор его остановил. Он вынул из кармана авторучку и возле своего имени и фамилии неожиданно нарисовал маленький кружок.
– Что он означает?
– отозвался майор Куна, который до сих пор, казалось, дремал на своем стуле возле стола. И тогда доктор сказал:
– В ту ночь, как я уже много разговорил, я спал один при открытом окне, и два раза меня разбудил бешеный лай моих собак. Два раза я выходил на крыльцо, потому что есть в этой околице такие, кто Думает, что у меня много золота и драгоценностей, хотя в действительности единственный ценный предмет, которым я владею - маленький перстенек с бриллиантом, который принадлежал моей жене. Я был усталыми, слыша лай собак, почти спал стоя, оперевшись на столбик крыльца. Собаки рвались к калитке, но я позвал их домой и лег спать. А тем временем в двухстах шагах от моего дома... Боже милостивый, если бы я тогда выпустил за калитку своих собак...
– и доктор замолчал, как будто у него горло перехватило.
– Понимаю вас, доктор, - кивнул головой Шледзик.
– Но этот кружок ничего нам не говорит.
– Ну да, - ответил доктор.
– У того человека угрызения совести. А они мучают иногда больше всего.
– Знаю, что вы имеете в виду, - вежливо поддакнул капитан Шледзик. Вы, значит, решили начать следствие собственными силами и боитесь, что у нас могут быть из-за этого кое-какие трудности. Я согласен с вами, доктор. Но еще больше, чем угрызения совести, гнетет кого-то мука неудовлетворенной страсти. Безнаказанность первого преступления становится вызовом, брошенным следующему. Я боюсь настоящих сложностей, доктор, и дорого дал бы за то, чтобы и возле чьей-нибудь другой фамилии вы помогли начертить маленький кружок.
К сожалению, доктор не смог этого сделать, и капитан почувствовал, как сильно он измучен дорогой.
– В комнате наверху уже тепло, - напомнил доктор.
– Вы найдете там два топчана с чистой постелью и умывальник. Но за теплой водой вам нужно будет сойти вниз, в ванную.
Два стража порядка заснули сразу и крепко, потому что комната наверху соседствовала с чердаком, где сушились целебные травы, и запах их, казалось, проникал через деревянные стены. Но доктор не лег спать. Сначала он вышел на крыльцо и позвал в салон своих двух псов, которые тут же развалились на ковре и громко захрапели. Доктор же начал долгое и трудное путешествие вокруг стола, старательно обходя тела спящих псов. Шел он так и шел под аккомпанемент мягкого тикания больших стоячих часов с золотым маятником. Шел и шел вперед, хоть и было это путешествие только вокруг квадратного стола, и приводило оно всегда на то же самое место. Но разве все на этом свете, даже месяц, солнце и звезды, не совершают такого же бесполезного путешествия?
Перед рассветом в саду доктора появился Клобук, чтобы снова опередить соек в ожидании хлеба от Макуховой, и увидел доктора, как тот с однообразием ходиков минует окно, которое бросает на снег в саду желтое пятно света. Клобук знал, кто привел на поляну молоденькую девушку, кто содрал с нее юбочку, свитерок и белье, затянул лифчик на шее, придавил коленями живот, так, что лопнула селезенка, а потом сунул палец во влагалище и с ненавистью разорвал ее девственную плеву. Но Клобуки не придают значения таким делам, так как родятся из закопанных возле порога недоношенных младенцев, которые напрасно просят о святом кресте, и поэтому должны принять образ птицы.
Из сада доктора, неуверенно качаясь на хилых ножках, пошел Клобук через замерзший заливчик до самого дома Юстыны. Через щель для кур он
В хлеву было тепло, тихо, на чердачке с сеном шмыгали мыши, шелестели сухими стеблями травы и тихонько попискивали, да черная корова влажными ноздрями дышала в пустую кормушку и поворачивала голову к отягощающему, ее большому, как дыня, вымени. Вместе с рассветом и все более громким гомоном кур в проволочной клетке в хлев входила Юстына в коричневом кожухе, наброшенном на ночную рубашку, с пустым ведерком в руке. Это ведро она сначала отставляла на цементную лавку под окном, потом становилась нараскоряку, раздвигала полы кожуха и, задрав рубаху, с любопытством смотрела, как между ее белыми бедрами летит вниз струя дымящейся урины. Потом отыскивала треногий стульчик под кормушкой, брала ведерко с лавки и усаживалась возле круглого вымени. От нежных прикосновений ее пальцев желтоватые и липкие соски громко и сильно брызгали молоком в ведро. И тогда Юстына поглядывала вверх, высматривая на балке петуха с красным, как кровь, гребнем. Набухшие соски брызгали молоком, послушные каждому прикосновению пальцев, а ее охватывало все большее желание, чтобы эта птица с балки вдруг слетела вниз и бросилась на нее с шумом крыльев, брызгая белым семенем и наполняя ее так же, как наполнялось ведро, которое она держала между коленями.
О превосходстве художественной правды над всеми другими правдами
и о том,
как писатель Любиньски искал полнокровную женщину
Непомуцен Мария Любиньски - не без оснований называемый писателем, так как его фамилия стояла на обложках уже шестнадцати повестей - когда был очень маленьким мальчиком, врал несколько больше, чем другие дети в его возрасте. "Мне кажется, что у него большая художественная фантазия", осторожно заметил его отец, обычный профессор французской филологии одного из университетов. Мать маленького Непомуцена, преподавательница французского языка того же университета, в основном, соглашалась с мнением, которое имел о единственном сыне муж, однако ее немного раздражал тот факт, что Непомуцен к каждому совершенному проступку тут же приделывает огромный сценарий из фактов, которые как-то оправдывают его поступок, не совпадающий с пожеланиями родителей. "Он попросту интеллигентно врет", - иногда говорила она со злостью. Но для маленького Непомуцена шло в счет исключительно мнение отца, человека умного и всеми уважаемого, а значит, ложь в его глазах стала чем-то достойным восхищения. С тех пор он все чаще врал вполне осознанно и продуманно, потому что с малых лет хотел быть человеком, вызывающим восхищение. Потом взгляды Непомуцена Марии Любиньского на ложь становились все более широкими И глубокими. По мере того, как он приобретал жизненный опыт, он убеждался, что не только он, но и другие люди позволяют себе меньший или больший обман. Так, например, вероятно, все его одноклассники в лицее занимались онанизмом, но все же в этом не признавались, и даже горячо отрицали это, если даже возле застежки брюк у них были белые пятна от спермы. Ложь защищала молодого человека от ярлыка "грязный онанист", который щедро навешивали в товарищеских ссорах. Значит, обман мог уберечь человека от презрения со стороны других людей, таких же обманщиков; мог защитить от наказания или неприятных замечаний со стороны родителей, и кроме этого, обеспечивало человеческому существу роскошь небольшой личной свободы.
Достаточно было, например, сказать. родителям: "Я сегодня в плохом психическом состоянии", и тут же ты получал возможность валяться на диване, читать интересную книжку. Какая-либо попытка говорить правду, неудобную для окружения, встречала - а в этом Непомуцен убеждался неоднократно непонимание и даже враждебность. Сказать учителю правду, что ты не сделал уроки, потому как попросту не хотелось, - это грозило репутацией наглеца и влекло за собой суровые последствия. Зато вранье, хоть какое, давало возможность уберечься от последствий лени. Вранье изысканное, интеллигентное, вмонтированное в соответствующий сценарий, могло даже придать врущему блеску. "Я не сделал вчера задания по математике, объяснялся однажды в школе маленький Любиньски, потому что весь вчерашний вечер и почти всю ночь у меня были мысли о самоубийстве". Следующие три дня никто не выдергивал Непомуцена к доске, ни один учитель не проверял, сделал ли он уроки. Он, Непомуцен, стал предметом всеобщей заботы и интереса всего класса, а одна очень хорошенькая девочка с третьей парты, которая до тех пор никогда не обращала на него внимания, на этот раз согласилась прийти на свидание после уроков. Дома его тоже окружали особой заботой, и он мог вволю валяться на диване, читать любимые книжки, делать то, что хотел. Это было время настолько приятное, что Непомуцен сам поверил в то, что у него действительно появлялась мысль о самоубийстве. С тех пор его взгляды на ложь уже имели под собой почву. Она была для людей чем-то неизбежным. Общество ожидало от человека лжи красивой, хорошо мотивированной, умной, находящейся в гармонии с ложью других людей и отвечающей их представлениям о правде. Так, например, когда отец Непомуцена в своем научном труде обнаружил, что в книжках французских писателей много неточностей, критики атаковали его, утверждая, что он - узкий и ограниченный ученый, который не понимает, что существует художественная правда. Неудача отца стала со временем триумфом философии сына. Молодой Непомуцен понял в свое время: даже самая невероятная ложь может снискать себе общественное признание, если дотянет до ранга художественной правды. Если Непомуцен .пробовал склонить девушку к большей доверительности и говорил, что любит ее, то добивался своего без труда. Хоть девушка и так знала, что он ее не любит. Важно было, чтобы его ложь позволила ей оправдаться перед самой собой. Впрочем, факт, верила .ли девушка или нет в преподнесенную ей ложь о любви, зависел единственно оттого, каким образом ее обманули, а это значит - получила ли ложь соответствующую оправу, содержала ли она необходимое количество метафор, совершен ли был ряд надлежащим образом подобранных поступков, уложенных в соответствующем порядке, а значит, имела ли ложь ранг художественной правды. По существу, художественная правда всегда одерживала победу над действительностью, и даже последний преступник мог рассчитывать на снисходительность общественного мнения, если доводил до сознания масс цветистую и всесторонне продуманную собственную версию событий. Разве симпатия людей не была на стороне Раскольникова, хотя он жестоко убил двух беззащитных женщин - потому что Достоевский дал художественную правду, которая отодвинула в сторону два окровавленных тела, а на первый план вывела переживания убийцы. Разве художественная правда книги "Преступление и наказание" не вызывала у читающего мысль, что, по сути дела, самую лучшую художественную правду создает писатель, в суде - интеллигентный адвокат, а в повседневной жизни - каждый человек в меру своего таланта и образования. В окружающей Непомуцена действительности всегда одерживал верх тот, кто умел склонить других людей к своей художественной правде. Это на собственной шкуре почувствовала первая жена писателя, который силой судебного решения оставил ее почти без средств к существованию, и все потому, что он представил суду достойную внимания и цветистую художественную правду о трагедии, какой было для него это супружество. Судьи и публика в зале, а также жена Любиньского узнали, что даже в минуты наиболее интимные он чувствовал себя растоптанным и униженным ею, а каждый стакан чаю, который она подавала ему в постель, напоминал ему цикуту и был еще одним звеном в цепи беспрестанных унижений, потому что, когда она ставила стакан на столик возле кровати, у нее на губах была улыбка, которую он воспринимал как презрительную и высокомерную. В жизни, так же как в литературном произведении, такие факты действительно никогда не подаются на суд людей без комментария, голые и беззащитные, а всегда помещаются в какой-либо сценарий, разрисовываются соответствующими красками, которые мы широко называем социальным контекстом. Осуждение обнаженного факта оскорбляет справедливость. Ни один человек, а тем более суд не приговорит другого человека только на основании фактов. Понимаемая так гуманность и гуманитарность дает огромное поле для маневра художественной правде, что молодой Непомуцен понял достаточно рано и сделал из этого соответствующие выводы. Выпускник средней школы Любиньски обладал редким в этом возрасте вполне сформировавшимся собственным мировоззрениям, а кроме того, проявил основывающийся на достаточно глубоком знакомстве с французской культурой многообещающий талант литератора. В возрасте девятнадцати лет он опубликовал в ведущем литературном журнале три стихотворения о любви, которые вызвали определенный интерес у любителей литературы, но были раскритикованы его отцом. "Не понимаю, сынок, - сказал ему отец, прочитав те стихи, - почему ты написал, что слепнешь от блеска волос любимой девушки? Ничего хорошего, если молодой человек слепнет по такой причине. Упомянул ты и о том, что "сомневаешься в Бога". Разве тебя не учили, что в Бога верят, а Сомневаются в Боге?" После такой критики, а может, прежде всего потому, что художественная правда этих стихов пробуждала чувство неудовлетворенности у самого автора - ведь он и сам не хотел бы ослепнуть от красоты женских волос, - молодой Непомуцен навсегда забросил поэзию, поступил на философский факультет и решил пробовать силы в прозе. Однако, если задуматься: почему, приближаясь к сорока годам, пережив много горьких и сладких событий, он распробовал "Семантические письма" Готтлоба Фреге, то, без всяких сомнений, праисточник его интереса надо было искать в памятной критике его стихов, высказанной отцом. В двадцать пять лет, получив диплом философа, Непомуцен Любиньски опубликовал в провинциальном издательстве тощий томик рассказов, содержащих неуловимые и очень тонкие впечатления от различных моментов, которые переживает молодой мужчина, когда имеет дело с молодой женщиной. Томик понравился читателям, хоть критика не проявила слишком большого энтузиазма, впрочем, надо упомянуть, что тот томик получил только четыре рецензии, да и те в провинциальной прессе. Непомуцен вскоре нашел работу редактора в том же провинциальном издательстве и три следующих года имел дело больше с чужими текстами, чем с собственными. Фотография на краешке суперобложки первой книжки увековечила его лицо и фигуру тех лет - высокого, плечистого блондина с большой копной светлых волос, с тонкими чертами лица и мечтательным взглядом голубых глаз. Мужчина с такой красотой, если он к тому же еще смиряется с существованием художественной правды и способен сотворить такую правду, сводит к нулю колебания и упорство женщин. Непомуцен Мария Любиньски не мог пожаловаться на недостаток успеха у девушек, однако по мере того, как рос его опыт и увеличивалось количество наблюдений, он убедился в том, что молодые женщины с гораздо большим энтузиазмом раздевались для него в первый раз, чем во второй, третий или четвертый. Спустя какое-то время они предпочитали даже художественную правду об их взаимном контакте, но не действительный контакт, что пробуждало в нем чувство вины. Сознание собственной неполноценности и чувство вины Непомуцен старался компенсировать все более цветистой и совершенной художественной правдой о своих контактах с женщинами. Один раз он забрел так далеко в эту правду, рассказывал о ней с таким мастерством, что в нее поверила не только молодая женщина по имени Гражина, фармацевт, но и он сам - так же, как в школьные годы поддался собственной фантазии, будто у него и в самом деле были мысли о самоубийстве. На этой-то Гражине он и женился и какое-то время с ней жил. В своем дебютантском томике рассказов любовь и близость двоих людей Непомуцен Любиньски обычно представлял как бурный, похожий на грозу с молниями, короткий спазм наслаждения и экстаза, так он это и переживал; быть может, похожие ощущения были и у его жены в начале супружества. Однако спустя какое-то время она начала требовать от него процедур менее бурных, но зато значительно более продолжительных. Это привело к многочисленным конфликтам между ними, пока не получило в меру счастливый эпилог в виде компромисса: он входил в нее как непродолжительная буря, а она потом около четверти часа удовлетворяла себя сама, лежа у него под боком. Для окружения они продолжали оставаться парой счастливой и совместимой, потому что оба они культивировали принятую окружением художественную правду о своем супружестве. Однако с течением времени эта правда начала тут и там лопаться, потому что Непомуцен Мария Любиньски обладал слишком впечатлительной и богатой психикой, чтобы, лежа возле своей жены и слушая ее все более быстрое дыхание, заканчивающееся глубоким вздохом облегчения, не чувствовать чего-то вроде презрения к себе, а так как трудно долго жить с таким чувством, вскоре в нем начало нарастать презрение и ненависть к жене, а также - и это тоже не без значения - что-то вроде отвращения к ее ночным занятиям. В результате жена перестала его возбуждать и притягивать, он был уже не способен даже на тот бурный, как гроза, спазм наслаждения. Каждую ночь он чувствовал сотрясение кровати, слышал учащенное женское дыхание, потом громкий вздох облегчения, потом спокойное дыхание засыпающей жены, и, не в силах заснуть, так как никакого облегчения он не получал, страдал и улетал мыслями в сферы идеальные и надчувственные. Силой своего воображения он создавал о себе и о несуществующих людях цветистые и хорошо скомпонованные художественные правды. Действительно ли никогда ему не приходило в голову, что надо искать выяснения переживаемых трудностей за пределами интуиции, воображения, литературы? Да, были у него такие мысли, но ничто не говорило ему со всей решительностью, что это верная дорога. Ведь он был воспитан на французской литературе, где интеллектуальность и "рацио" праздновали свой безусловный триумф, а романтизм был только одним из многочисленных художественных течений; однако он дышал воздухом и жил в климате региона, в котором вера и чувство все еще значили больше всего, где преобладал литературный оккультизм; серьезнейшие же критики утверждали, не без доли правды, конечно, что при огромном развитии самых разных отраслей науки писатель не в состоянии охватить своим разумом всех достижений науки и должен руководствоваться только собственной интуицией. Томас Манн должен был быть последним и действительно был последним художником, который мог примирить писательское представление о человеке с современной ему наукой об этом предмете. Знания о разнице между полами, впрочем, не выходили у Любиньского за границы некоторых утверждений Отто Вайнингера, предвоенное издание которого он нашел в библиотеке своего отца и прочитал в возрасте семнадцати лет. Уже тогда, с трудом продираясь через внушительный том этого молодого и очень неуравновешенного автора, Любиньски сознавал, что эта книжка содержит столько же любопытных наблюдений, сколько и поспешных выводов. Однако, когда во взрослой жизни его сразили трудности и он начал мысленно возвращаться к своему юношескому чтению, которое когда-то давало ему ощущение психического равновесия, эти утверждения предстали перед ним с новой силой. Разве в самом деле в окружающей Непомуцена действительности все живые существа не стремились к взаимному пополнению и дополнению? Поэтому особа мужского пола, называемая у Вайнингера "мужчина полной крови", должна желать слиться с такой же самой совершенной и "полнокровной" женщиной, единственной целью которой становилось получение от мужчины его семени. Женщина же, ожидающая в контакте с мужчиной чего-то большего, уже в силу этого не могла быть женщиной "полнокровной", а оставалась существом, обладающим скорее мужскими, чем женскими качествами. Так, значит, жена Любиньского, Гражина, не была "полнокровной" женщиной, потому что желала получить в контакте с ним и то, что должно было отличать только мужчину. По мнению Вайнингера, единственными женщинами "полной крови" оставались проститутки и женщины-матери, между которыми он не видел особой разницы и даже этих последних осуждал более сурово. Как он писал, "мать даже хуже, потому что, добыв мужчину для своих детей, не печется больше ни о каком другом мужчине, в то время как проститутка не отказывается ни от одного мужчины на свете. Для абсолютной матери и абсолютной потаскухи извержение мужского семени является единственной целью, хотя первой необходимо оплодотворение, а другой вознаграждение". Пользуясь этими поучениями, Непомуцен Мария Любиньски, мужчина "полной крови", начал искать своего дополнения в образе женщин "полной крови" среди потаскух, пребывающих в кафе изысканных отелей. С покорностью и самоотдачей принимали они от Непомуцена его семя, не ища ничего, кроме обычного в таких случаях гонорара. Но в один прекрасный день Непомуцен заразился болезнью, называемой деликатной, и на время излечения перешел на диван в другую комнату. Это уже навсегда освободило его от наблюдения за ночными занятиями его жены, тем самым позволило ему избегать чувства вины и, кроме того, восстановило уверенность в том, что он настоящий мужчина, который по неосведомленности соединился супружескими узами с несовершенной женщиной. Следствием этих рассуждений был его проведенный в одиночку отпуск в маленькой, затерянной среди лесов и озер деревушке. Здесь-то, когда он однажды проезжал на своем автомобиле через дремучие леса, в жарком августе, возле городка под названием Барты, его остановили на шоссе трое людей, одетых в белые халаты. Это были санитары из укрытого в лесу маленького психиатрического госпиталя для детей. У них убежала пациентка, тринадцатилетняя девочка, и ее поспешно искали, опасаясь, как бы она не потерялась где-нибудь в лесу. Любиньски не видел беглянку и не мог сообщить санитарам никакой информации; в городке Барты он сделал покупки и вернулся в дом бедного лесоруба, где поселился. И тогда его посетило вдохновение. Ему казалось, что он действует как во сне, ведомый какой-то могущественной силой. Она велела ему сесть за стол на втором этаже деревенского дома и писать, без передышки писать. О златовласой тринадцатилетней девочке и ее потрясающих переживаниях, связанных с трагической смертью родителей и пребыванием в детском доме, где она начала вступать в конфликты с учителями и окружением. Она попала в руки психолога, а потом психиатра и наконец Оказалась в детской больнице, откуда сбежала в дремучий лес. Так заканчивался первый том повести, которую Непомуцен Мария Любиньски назвал "Пока не улетели ласточки" и привез домой из трудового отпуска. А тремя месяцами позже, уже в городе, он закончил работу над томом вторые, и последним. Это была история приближающегося к своему сорокалетию художника-пейзажиста, который, расставшись с неверной женой и враждебным ему окружением, навсегда осел в деревне, на краю большого леса. Однажды в старом сарае он нашел тринадцатилетнюю девочку, грязную, недоверчивую, дикую. Он слышал, что такая девочка убежала из больницы неподалеку, видел погоню и прочесывание леса людьми в белых халатах. Но как впечатлительный художник, который сам схоронился в диких краях от человеческой жестокости и бездушия, он почувствовал в этой беззащитной девочке существо, тоже обиженное судьбой и непонятое. Тогда художник спрятал у себя беглянку, и она по мере того, как находила у него покой и доброжелательность, а также и то, что люди называют сердцем, в прекраснейшем окружении леса и озера, в простой и суровой жизни, утратила свою дикость и недоверчивость, к ней вернулось психическое равновесие, а вместе с ним - чувство счастья и радости. Но однажды в доме художника появились люди в белых халатах и забрали тринадцатилетнюю девочку, художника же ждал суд за укрытие психически больного ребенка. Так улетела из жизни художника радостно щебечущая ласточка, а в жизни Непомуцена Любиньского наступила решительная перемена. Издатель выбросил его двухтомную повесть на книжный рынок огромным тиражом, редакции женских и детских журналов, а также автор были засыпаны лавиной писем от читателей, взволнованных приключениями маленькой "ласточки". Вскоре разошелся второй и третий тираж книжки. Непомуцен Мария Любиньски получил предложение сделать телесериал. О его повести и сериале дискутировали на малом экране наисерьезнейшие литературные критики и публицисты: "Может ли популярная книга быть одновременно хорошим произведением литературы?", Вытекает ли популярность повести из определенных психических запросов миллионов читателей и телезрителей?" В эти вечные и бесплодные диспуты со временем начал проникать голос резкий, как удар кнута. Это в далекой и богатой стране, где люди жили под тиранией психоаналитиков и психиатров, началась ожесточенная дискуссия о способах лечения человеческой души. Там задумывались, действительно ли одни люди, признанные здоровыми психически, имеют право другим, признанным ими больными, навязывать собственное видение мира. Этот вопрос, огромных размеров, открытый, как океан, несколько странно прозвучал в стране писателя Любиньского, где не было ни одного образованного психоаналитика, а психиатры принадлежали к профессии наиболее дефицитной и наиболее горячо разыскиваемой. В этих рассуждениях все не раз ссылались на повесть Любиньского, которая крепко утвердилась в общественном сознании, как пример дегуманизации медицины, спасительных результатов психотерапии доброго слова и нежного сердца. Непомуцен Любиньски, кроме гонораров и славы, снискал себе репутацию писателя, который умеет замечать наиважнейшие проблемы своей эпохи. Писатель обрел уверенность в себе и в личной жизни. Тогда он подал на развод с женой, и это совершилось не без уговоров одной молодой девушки, двадцатидвухлетней студентки, златовласой Эвы, которая казалась Любиньскому женщиной "полной крови". Издатели все чаще смотрели на Непомуцена с немым вопросом насчет его новой книжки. Тогда Любиньски вспомнил о доме бедного лесоруба, где его когда-то встретила счастливая судьба, и снова снял там комнату, на этот раз на раннюю золотую осень, которая золотой не была, потому что все время лил пронизывающе холодный дождь. Из вечерних бесед с лесорубом Любиньски узнал о живущем в деревне враче. Был он родом из этой деревни и вернулся сюда, Когда его жена погибла в авиакатастрофе. С тех пор в родном доме он вел одинокую жизнь, наполненную трудом для добрых людей. К сожалению, холодный дождь спустя неполную неделю выгнал Любиньского из затерянной среди лесов и озер деревушки, он даже не успел лично познакомиться с тем врачом. Но ведь наиважнейшим делом было передать о человеке не действительную, а художественную правду. Может быть, сказалось и пребывание в снятой, плохо обставленной комнате (с начала развода Непомуцен ушел из дома), но выведенная в его новой повести фигура врача не вызвала энтузиазма у читателей и литературной критики. Этот врач слишком напоминал доктора Юдыма. Другой образ из повести - женщину "полной крови", которую врач встретил на своем пути и не мог с ней соединиться, потому что она была замужем, - оценивали как малоубедительный. Любовные сцены, представленные как короткие мгновения экстаза, описанные тонко и изысканно, были встречены с особой неприязнью, а один критик написал попросту, что "взрослый мужчина в книжке Любиньского любит, как школяр из лицея". Так - не без основания утверждал Любиньски - на этот раз его новая книга несколько разминулась с новыми интересами критики, ведь это было время, когда мощный энтузиазм вызывала литература латиноамериканская. Несмотря на это, по новой повести Любиньского тоже был снят телесериал, и он, как и любой из них, пользовался большим успехом, потому что публика обожает видеть любовь двоих людей в виде изысканной беготни по лугам, покрытым цветами. На счастье Любиньского, его художественная правда о жизни с женой сумела убедить суд, и он получил развод, теряя только квартиру, но оставляя за собой дешевый автомобиль, а также старательно разбросанные по сберегательным книжкам гонорары за два сериала и новую повесть. К сожалению, Любиньски и златовласая Эва, которая тем временем закончила учебу, были приговорены к скитаниям по снятым квартирам. Однажды Любиньски неосторожно рассказал златовласой Эве, что бедный лесоруб, живя у которого он нашел тему повести о "ласточке", говорил ему в свое время, что хочет продать дом за цену дешевой легковой машины, потому что ему предлагают работу в городе. "Купим этот дом, у тебя будет время, чтобы написать новую повесть. А потом с триумфом вернемся в столицу", - решила Эва. Они поженились, купили дом в Скиролавках, обставили его, провели водопровод и канализацию, построили гараж с террасой. Может быть, со временем Любиньски действительно набрел бы на какую-нибудь интересную тему, но в его жизни случились события, которые потрясли основы его мировоззрения, привнесли в спокойный доселе и упорядоченный ход его мыслей хаос и даже страх. Сначала он познакомился с доктором Негловичем, с его образом мыслей и жизни, и с тех пор при воспоминании о своей давней повести про сельского лекаря он ощущал что-то вроде испуга. Одновременно жена его, златовласая Лорелея, как он называл ее в первые месяцы супружества, понемногу теряла надежду на то, что они покинут Скиролавки и вернутся в большой город, даже необязательно в столицу. А вместе с утратой надежды, которая бывает огромной силой, ее длинные и золотые волосы тоже начали как бы терять свой блеск, и, кроме того, ее стали посещать различные недомогания в половой сфере. Непомуцен Мария Любиньски посылал свою жену к врачам в столицу, но в конце концов пошел с ней в дом доктора на полуострове. Неглович осмотрел златовласую Эву и заявил, что причина всех недомоганий молодой женщины - длительный застой крови и отеки в области малого таза. Он честно сообщил, что лечение результатов болезни бывает малоэффективным, если не будут устранены причины. Любиньски - как мимолетная гроза, а она, Эва, - как цветок, который эта гроза только спрыскивает, почва же остается сухой, и цветок начинает увядать. Быть может, Любиньски - жеребец полной крови, а его жена - кобылица полной крови, но люди существенно отличаются от животных. А в наибольшей степени отличает самку человеческой породы от самок человекообразной обезьяны именно тот факт, что она переживает экстаз в интимном контакте с самцом человеческой породы. Если этого не происходит, человеческие особи - прежде всего женщины - начинают недомогать, а заболеваний этих бывает столько, что их и не выговорить на одном дыхании. Поэтому надо лечить не только жену Любиньского, но и его самого, чтобы они вместе выработали собственную правду о себе. Для начала терапии он порекомендовал Любиньскому лекарства, которые могли бы притормозить темпы бурной страсти, а ей-то самое, что без всяких врачей, ведомая единственно женской интуицией, делала его предыдущая жена. И так писатель Любиньски снова был вынужден слушать учащенное дыхание второй жены, громкий вздох облегчения и тишину, которая потом наступала и приносила ей сон, а его снова несла к сферам дальним, однако менее идеальным, чем когда-то. В те ночи в писателе Любиньском пробуждались все большие сомнения в силе художественной правды и рождалась преогромная тоска по настоящей правде. В довершение всех бед Любиньски однажды выбрался в Барты на своей дешевой машине, а возвращаясь, был остановлен людьми в белых халатах, которые спрашивали его, не видел ли он тринадцатилетней девочки, которая сбежала из госпиталя. "Все время у вас убегают", - буркнул разозленный писатель. "Да, - согласился с ним врач, - особенно новенькие. Сбежать от нас легко, потому что госпиталь не огорожен, в окнах нет решеток, и мы не закрываем двери на ключ". Любиньски тронулся в путь, но не отъехал и двух километров, как увидел идущую краем шоссе девушку, одетую в полосатую больничную пижаму. Его поразил ее большой рост, бесформенные очертания тела, странная походка - будто бы не девушка шла, а какой-то замороженный великан. А когда он подъехал ближе, то увидел лицо набрякшее, изуродованное отсутствием человеческого выражения, услышал издевательский смешок, вырывающийся из ее губ. Это лицо, этот смешок - все было как из страшного сна. Он притормозил машину, опустил стекло и спросил девочку, не подвезти ли ее. В ответ он услышал непонятное бормотание, смешанное с хихиканьем, не понял ни одного слова на странном языке, но она все же вроде его поняла, потому что села в его машину. И тогда писатель Любиньски заблокировал дверки машины, развернулся на шоссе и отвез девочку к тому месту, где встретил людей в белых халатах. Позже он снова возвращался домой через лес и в какой-то момент свернул на боковую дорогу, остановил машину и, склонив лицо к рулю, громко заплакал и над этой девочкой, и над собой. Целительный это был плач. Домой он вернулся более сильным и в тот вечер растопил камин авторскими экземплярами "Пока не улетели ласточки". Той же ночью он простился с понятием мужчины "полной крови", и, как расхотевший идти дальше путешественник ставит в угол свою суковатую палку, так он пренебрег правами своего мужского орудия и, упав на обнаженное лоно своей жены, ласкал ее губами и языком до тех пор, пока она не получила облегчения и не заснула спокойно. С той поры оба могли жить долго и счастливо в доме, который принадлежал когда-то бедному лесорубу, но женщина не оценила перемены, которая произошла в ее муже, а может быть, эта перемена произошла немного поздно. Чувство вины отнимало у Любиньского язвительность тона и слов, которыми он приветствовал жену"когда та возвращалась от доктора с красными пятнами налицо, напевая и пританцовывая; он чувствовал даже психическое наслаждение, когда представлял себе ее золотые волосы, рассыпавшиеся по подушке в огромной кровати Негловича. Но он был уже человеком опытным и понимал, что женщиной можно делиться с другом, так же как хлебом насущным, если буханки достаточно, чтобы обоих накормить. Из ситуации, которая сложилась, вытекала и определенная польза: Эва перестала тосковать по огням большого города. Скиролавки приобретали в ее глазах все больше прелести. А когда в Скиролавки приехал художник Богумил Порваш, пани Эва стала вслух выражать свое удивление, что есть еще на свете люди, которые могут жить в больших домах, без устали толкаться на тротуарах и в трамваях, стоять в очередях даже за сигаретами и шпильками для волос. Создались предпосылки к тому, чтобы судить, что эту метафорическую буханку хлеба удается без труда поделить на три части, и ни один из мужчин, которые садились за стол в трех разных домах, не вставал из-за стола голодным. И когда время от времени Непомуцен Мария Любиньски размышлял о чуде, которым было насыщение огромного скопища людей при помощи нескольких буханок хлеба, он приходил к очевидному выводу, что это чудо без устали творят женщины, существа, моногамия которых, как справедливо заметил один ученый, бывает обусловлена только культурой. Не раз случалось, что пани Эва, вернувшись на склоне дня от доктора, еще пахнущая его одеколоном, приближаясь к своему дому, вдруг ускоряла шаг, как бы мучимая угрызениями совести, внезапно врывалась в мастерскую писателя, присаживалась возле кресла, в котором он .сидел и писал очередную книжку, и так долго играла предметом, спрятанным в его брюках, что он входил в нее бурно и коротко, как когда-то, по образу и подобию весенней грозы. Напевав в кухне, она готовила ему потом вкусный ужин, но уже за едой ее охватывала забота о художнике Порваше. "Позволь, дорогой, - говорила она мужу, - я еще сегодня заскочу к Богумилу и выстираю ему рубашку. Он привозит себе девок, которые никогда о нем не заботятся". Тоска по правде, которая в это время мучила Любиньского, продиктовала ему содержание небольшой повести, в которой он описал Эву, себя и двух своих друзей, живущих в маленькой деревушке, затерянной среди лесов и озер. Во имя выдающейся идеи он не пожалел в своем произведении ни себя, ни своих друзей, ни свою жену Эву, а когда писал, был даже счастлив, как человек, который может вдруг сбросить стесняющую его одежду. И первый раз повесть Любиньского была отвергнута быстро и категорически. Если б ему хотя бы указали на плохой стиль, несовершенство композиции, недостаток художественной гармонии - он бы все как-нибудь перестрадал, дальнейшим трудом совершенствуя произведение. Но его обвинили в недостатке правды. "Три героя повести Любиньского, - писал рецензент издательства, - от начала до конца являются вымышленными фигурами, измышлениями нездоровой писательской фантазии. Где Любиньский нашел такого чудаковатого врача или художника? В какой деревне живет писатель? Кому нужно изучение психологии нимфоманки, с которой сожительствуют три типа, развращенные до мозга костей? Может быть, такие факты случаются в среде отбросов общества, альфонсов и уличных шлюх, но своих героев Любиньски сделал пользующимися уважением людьми: ценимым врачом, интересным художником и талантливым писателем. Попросту смешно". Но Непомуцен Любиньски не мог над этим смеяться, он долгой внимательно осматривал конверт, в котором ему вернули рукопись и на котором толстым фломастером был написан его адрес: "Непомуцен Любиньски, деревня Скиролавки", хотя как будто бы ни один писатель в деревне не жил. Никогда до этого ему в голову не приходило, что доктор Неглович может быть человеком развращенным, так же как он сам или художник Порваш. Любиньски считал себя человеком благородной и возвышенной натуры, художника же Порваша можно было бы признать человеком неотесанным, грубым, плохо воспитанным, но все же и он тоже не проявлял никаких черт внутренней дегенеративности. Никогда Любиньски не считал, что жена его Эва была шлюхой или нимфоманкой. На свете жили миллионы женщин, настолько убогих духом и телом, что они не могли победить одиночество хотя бы одного мужчины. Почему же слова осуждения должны были встретить ту, которая смогла найти дорогу к одиночеству аж трех мужчин? И писатель Любиньски почувствовал себя как школьник, который признался учителю, что он не выучил уроков потому, что не хотелось. Его сочли наглецом, и он получил двойку по предмету. Первое попавшееся вранье оказывалось лучше, чем правда, а что самое плохое - не существовало никаких доказательств того, что будущие поколения захотят быть честнее нынешнего. Значит, нужно было набросить на себя покаянную сермягу и снова пойти путем, протоптанным тысячами писателей. Нет, не сразу Любиньски согнул свою гордую шею и решился сойти с тропы внутренней честности. Его хватило еще на прекрасный жест, и в присутствии доктора Негловича он разорвал присланный ему издательский договор на массовое издание повести "Пока не улетели ласточки". Неглович с признанием встретил жест писателя, но, беря во внимание плохое состояние его финансов, старательно подобрал разорванные клочки и склеил их липкой лентой. Утром писатель отослал подписанный договор, а также приложил письмо с извинениями за его внешний вид, в чем обвинил почту. Происшествие это было, впрочем, вскоре забыто, его затмили другие, намного более важные. Так, в один теплый и достаточно ветреный июльский день к пристани доктора причалил заблудившийся на озере яхтсмен, владелец быстроходного "финна", мужчина лет пятидесяти, хлипкий и постоянно кашляющий, с лицом, перепаханным морщинами. Он два дня жил на лугу Любиньского в палатке, а потом, пригласив пани Эву на свой "финн", отплыл с ней уже навсегда. Любиньски увидел жену только в суде, куда она подала заявление на развод, а получив его, вышла замуж за того яхтсмена, скромного служащего и вдовца, обремененного тремя малыми детьми. В это время умер отец Любиньского, а вскоре мать; писатель унаследовал от родителей их квартиру и небольшие сбережения. И хотя у него была возможность переселиться в столицу, он остался в Скиролавках. Он вдруг с удивлением заметил, что за это время он как бы врос в пейзаж этой деревушки, стал кем-то здешним, заколдованным дремучими лесами и туманами, расстилающимися над болотами. Как многих других жителей Скиролавок, его уже нисколько не волновали дела людей, живущих в больших городах, и для него стали чужими даже заботы коллег по перу. Вскоре он женился в третий раз, на полной очарования пани Басеньке, и полюбил "Семантические письма" Готтлоба Фреге. По правде говоря, можно было бы на этом закончить жизнеописание писателя Любиньского, но, когда говоришь не о мертвом предмете, а о человеке, никогда нельзя быть уверенным, что не осталась неупомянутой какая-нибудь особенность личности, которая вдруг появится перед нами снова с неожиданной силой и не велит ли она написать новую главу. А именно таким беспокоящим элементом в личности нашего писателя был факт, что он больше не смог избавиться ни от тоски по правде, ни от желания передать эту правду в каком-нибудь литературном произведении. Из-за этой тоски (между одной и второй повестями, содержащими правду художественную, удобную для издателей и читателей) Любиньски садился за стол и начинал (в который раз подряд) описывать историю любви прекрасной Луизы, учительницы, к простому лесорубу. Это должна была быть история огромной страсти, рассказанная со знанием предмета и проникнутая мыслью о будущих поколениях. Любиньски не собирался издавать эту книгу, попросту хотел ее написать, веря, что таким образом когда-либо спасется от забвения и, кроме того, останется честным по отношению к себе самому. К сожалению, эту великую цель обороняли дзоты мифов и траншеи сомнений. Ведь фальшь всегда выбирает гладкую дорожку, дорога же правды остается тернистой. Тем более что, несмотря на горький опыт, в подсознании писателя Любиньского все таился не до конца стертый образ совершенного существа, женщины "полной крови", образ, который был порожден тоской и путешествием по сферам идеальным и не поддался полному уничтожению под жестокими ударами жизни. Путешествие к правде на деле становилось блужданием в потемках, беспрестанным возвращением к исходному пункту, к первым словам первой главы. И только в этих гигантских масштабах можно оценивать труд художника, понять чудо оживленной Галатеи, которую запятнали прикосновения наших рук. Поэтому ни доктор Ян Крыстьян Неглович, ни даже примитивный и дерзкий художник Порваш никогда не осмеливались издеваться над усилиями художника, будто бы и они моментами верили, что в один прекрасный день отыщется в Скиролавках прекрасная Луиза, учительница, созданная мощью воображения и писательского труда. Похоже, не одна сельская женщина украдкой поглядывала на озеро: не появится ли там белый парус "финна", с которого сойдет на сушу мужчина настолько обыкновенный, насколько обыкновенной бывает жизнь сельской женщины, а потом они вместе отплывут вдаль, так, как отплыла жена писателя Любиньского.
Об охоте, прекрасной Луизе
и о том, что вещь меньшая должна принадлежать вещи большей
А тем временем в Скиролавках ночами падал снег, все более белый и пушистый. И под конец февраля, в воскресенье, после обеда, по свежим следам двинулись на охоту на кабанов: священник Мизерера, комендант Корейво, писатель Любиньски, доктор Неглович, художник Порваш и лесничий Турлей. Над лесом, как это бывает обычно в эту пору, уже низко висело красно-фиолетовое солнце, и они брели по снегу, оставляя в белом пуху глубокие следы сапог. Они не разговаривали друг с другом, потому что лес был полон нежных вздохов и шелестов, какие издают ветви деревьев, когда на них толстым покровом осядет снег. Они отчетливо видели свежие заячьи следы, ленточку мелких следов лисы, огромные, как тарелки, отпечатки копыт лося, тропы серн, но, как назло, хоть шли уже довольно долго, ни разу не встретили кабаньего следа. Они шагали молча, с серьезным выражением на своих достойных уважения лицах, только художник Порваш отломил небольшую веточку и, хлеща ею направо и налево, освобождал от снега согнувшиеся ветви буков и молодых елей. От ударов ветки смерзшийся снег опадал на землю, а ветви молниеносно поднимались, и выглядело это так, будто они, поклонившись, выпрямлялись. Художник Порваш воображал, что он - всемогущий волшебник, перед которым по стойке "смирно" встают лесные деревья, когда он махнет своей палочкой, и с детским удивлением наблюдал за своими чудесами.
– Я думал о прекрасной Луизе...
– ни с того ни с сего произнес писатель Любиньски.
И тогда произошло удивительное. Пятеро суровых мужчин, одетых в тулупы и высокие сапоги, в меховые шапки и шерстяные шарфы, с ружьями, заряженными картечью, вдруг остановились в глубоком снегу и посмотрели на Любиньского с такой заинтересованностью и напряжением, будто бы он вдруг показал им след кабана.
Писатель ниже опустил голову, немного смущенный их интересом и любопытством. Он не сказал ничего больше, но им расхотелось идти дальше, как будто эта прекрасная Луиза, о которой они не раз слышали, встала между ними живая, пахнущая лесной хвоей.