Разбитые сердца

Смолл Бертрис

— Милорд, прекратите! Вы убьете его. Он просто пошутил.

Но Ричард словно не слышал. Весь мой вес, оттягивавший его руку, мог лишь слегка ослабить хватку Ричарда, но никак не оторвать его пальцев от шеи несчастного. Я, не задумываясь, инстинктивно, как животное, вытянула шею вверх и впилась зубами в мягкую часть его руки. Пробормотав ругательства, Ричард шевельнул рукой, чтобы стряхнуть меня, словно хорька, а Эдди, хотя был худеньким и неловким, оказался шустрым, чтобы суметь от него увернуться.

К этому моменту гости уже стали стягиваться

толпой в наш конец залы, желая понять, что происходит. Полуминутой позже все пришло в равновесие. Эдди быстро овладел собой и с блестящим остроумием, в свое время превратившим его из пастуха овец в королевского шута, провозгласил:

— Мой добрый народ, это была самая грандиозная шутка во всей игре. «Прикажите герцогине Апиеты укусить вас», — сказал я этому добряку, и он хитрейшим образом так и сделал!

— Откуда я могла это знать? — громко вскричала я в притворном смятении. — Я думала, что спасала вашу жизнь, милорд Князь Беспорядка.

Заговорил, опомнившись, Ричард:

— А как иначе я мог склонить ее к этому, когда она даже не участвовала в игре? Милорд Князь Беспорядка, я требую привилегии. Эта кошечка сидела в стороне, уклоняясь от фантов, но, как вы сами видите, разделяла общее веселье. Назначьте ей фант — пусть она перевяжет нанесенную мне рану.

— Справедливо, — заметил Эдди, снова усаживаясь на свой трон в диктаторской позе. — Вы, женщина, ступайте с этим парнем и перевяжите ему руку, да получше!

Такой приказ граничил с неприличием, но был вполне в духе игры. Мы с Ричардом вышли под взрыв веселого смеха, перекрывшего зычный голос Эдди:

— Люди добрые, кто следующий? Игра продолжается!

— Не будь вас, я убил бы его.

— Я видела. Иначе я плохо подумала бы о своих манерах… и о том, что предпочитаю хорошо сваренное мясо.

— Вы проявили большое присутствие духа. Я всегда говорил, что у вас самый острый ум из всех когда-либо встречавшихся мне женщин.

— И самые острые зубы? Право, Ричард, мне очень жаль, — сказала я, глядя на два полукруга отверстий, оставленных моими зубами на его руке.

— Пустяки, — возразил он. — Во всем виновата неожиданность, внезапность упрека. Вы, как я полагаю, слышали, что он сказал.

— Хороший совет часто представляется одиозным. — Я набрала в легкие воздуха, собралась с духом и добавила: — Вы сами знаете, это был хороший совет.

Он молча задержал на мне взгляд и, словно оживившись, вымолвил:

— Пойдемте же, перевяжите мне руку.

Когда я это сделала, он приподнял другой рукой мой подбородок и, внезапно нагнувшись, поцеловал меня — не напоказ, как среди всеобщего веселья, но нежно, тихо, почти как любовник.

— Я охотно расцеловал бы всех этих женщин, лишь бы они убрались отсюда, прежде чем настанет ночь, — сказал он, словно в объяснение. — Но это — поцелуй мира.

— Благодарю вас, милорд, — ответила я, силясь придать голосу непринужденность. Отец — правда, очень редко — бывало, потрется о мой лоб бородой, но до этой минуты меня не целовал ни

один мужчина.

16

Двенадцатая ночь положила конец веселью. Несколько лордов и леди уехали, и я стала подумывать, почти ностальгически, об Эспане, но при каждом моем упоминании о намерении уехать из Манса, Беренгария находила какой-нибудь предлог, чтобы меня удержать. Наконец, после нескольких праздных дней, я сказала:

— Но ведь ты же сама вот-вот уедешь в Руан.

— Не раньше чем привезут сокровище Шалю. Ричард ждет только этого. Ты так любознательна, Анна, тебе будет интересно взглянуть на шахматную доску и фигуры из чистого золота, пролежавшие в земле пятьсот лет. По слухам, эти шахматы принадлежали Карлу Великому.

Она говорила о сокровище Шалю так, словно о нем знали все и каждый. Но я никогда ничего о нем не слышала и была вынуждена уточнить:

— Что оно собой представляет?

— Я же сказала, золотая шахматная доска и фигуры. Неужели ты ничего о нем не знаешь? Какой-то крестьянин пахал землю в полях Видомара, и его плуг выворотил из земли клад. Все фигуры из золота, но чтобы как-то их различать, в одни вставлены рубины, а в другие изумруды, одни квадраты доски инкрустированы небольшими бриллиантами, а другие сапфирами.

— Это, вероятно, выглядит замечательно, — заметила я. Возможно, у Карла Великого действительно была такая игрушка, но об этом не написано ни в одной хронике его времени, а я перечитала их все. Предполагается, что он относился к таким вещам с презрением.

— Вот и хорошо, — сказала она. — Подожди до завтра или до послезавтра и увидишь сама.

Впоследствии я упомянула о сокровище Шалю в разговоре — уж не помню с кем, — и мне сказали, что тот видомарский пахарь обнаружил дверь в подземный тайник, в котором нашли шесть гипсовых кувшинов, до краев наполненных драгоценностями. Соединив оба рассказа, я поняла одно: какой-то пахарь выкопал из земли что-то интересное, а возможно, ценное. И решила, что стоит подождать пару дней и увидеть, что это такое, тем более что Беренгария никак не хотела меня отпускать.

По-видимому, я была единственным человеком, проявившим какой-то интерес к прибывшему «сокровищу». Это был кувшин из грубой красной керамики, с носиком с одной стороны и ручкой с другой, и на обеих его боковинах был виден процарапанный когда-то на еще не высохшей глине знак в виде рыбки, которым изобиловали римские катакомбы. Я узнала в нем один из тех светильников, которые проливали свет на самых ранних христиан, когда они собирались под землей на богослужение, — вместе с Нероном, его львами, его второй женой Поппеей, знаменитой своим любопытством, и с Трахусом и его шпионами. Кто-то из верующих или просто сентиментальный человек унес его на север и в какой-то критический момент закопал в землю. В кувшине было двенадцать монет — шесть серебряных и шесть из неблагородного металла, совершенно стершихся от употребления и поэтому ничего мне не говоривших.