Разгневанная земля

Яхнина Евгения Иосифовна

Бему стало ясно, что дальнейшее сопротивление невозможно. Подкреплений ждать неоткуда. Грозной венгерской армии больше не существовало. Он объявил об этом солдатам и предоставил им право разойтись или сложить оружие, когда истечёт срок перемирия. Сам он решил покинуть пределы Австрийской империи и найти на земле такое место, где он сможет ещё быть полезным делу революции.

Когда настала минута прощания, к Бему подошли с боевым знаменем одиннадцать офицеров 37-го батальона гонведов.

— Мы спасли это знамя — символ нашей чести, — сказал, один из них, — и хотим пронести его под вашим командованием, генерал, пока не падём от смертельного огня на поле битвы.

Со слезами на глазах седой генерал обнял офицера:

— Спасибо, дети мои! Я с трудом сдерживаю себя, чтобы не присоединиться к вам. Но наша гибель ничего не прибавит к славе мадьяр, заслуженной в боях тысяча восемьсот сорок девятого года: не раз гонведы шли на верную смерть, чтобы прогнать захватчиков с родной земли. И сейчас подобная смерть была бы прекрасна, однако наши враги будут говорить о ней как о подвиге отчаяния. А мы не отчаиваемся. Я стар, вы молоды, но все мы доблестно дрались за свободу. И мы ещё повоюем. Сохраните ваши благородные порывы до нашей следующей встречи. — Бем взял в руки знамя, поцеловал его и добавил: — Разрежьте это священное полотнище на одиннадцать частей. Когда бы и при каких условиях вы ни встретились, клочок знамени, который предъявит любой из вас, будет священным знаком, по которому люди, готовые отдать жизнь за свободу своего народа, признают друг друга! До свидания, братья!

Генерал сел на коня, тронул поводья. Один, с небольшим полотняным мешком, в котором хранилось всё его имущество, он направился по горным тропинкам к турецкой границе, не имея в кармане ни крейцера.

В глубоком молчании следили офицеры за всадником, медленно поднимавшимся по извилистой горной тропе, пока фигура любимого генерала не исчезла из виду.

Пристально, как и эти одиннадцать офицеров, следил за удалявшимся Бемом и Янош Мартош. Примчавшись из Арада, он так и не сошёл со взмыленного коня, увидев, что приехал слишком поздно.

Он глядел на осиротевших гонведов, а они читали в его изумлённых глазах: «И здесь всё кончено?!»

— Откуда вы? — спросил его один из офицеров.

— Из Арада. Я уехал оттуда тотчас, как узнал об измене Гёргея.

Офицер повернулся к гонведам, разрезавшим знамя на одиннадцать частей:

— Режьте на двенадцать!

Янош бросил на офицера благодарный взгляд:

— Спасибо! — Помолчал и добавил: — Не довелось мне сражаться под командой генерала Бема. Я о нём много наслышан… В Вене дралась на баррикадах моя невеста, Каталина Нереи…

— Каталина? Госпитальная сестра? Знаю её… После несчастного сражения под Шегешваром я её не видел. Полевой лазарет, в котором она работала, был настигнут русским отрядом. Она, должно быть, в одной из ближайших деревень.

— Покажите мне дорогу на Шегешвар, — попросил Янош.

— Я поеду с вами… Меня зовут Имре Кемени…

Широкополая, засаленная шляпа, короткая поношенная куртка, старые посконные штаны, парусиновое пальто преобразили недавнего депутата Государственного собрания Михая Танчича. Опасение быть узнанным австрийскими чиновниками снова заставило его сбрить бороду. Босой, с сапогами в руках, он ничем не отличался теперь от венгерского крестьянина.

Михай Танчич пешком отправился из Арада вслед за войсками Гёргея. Совесть его требовала, чтобы он был там, где его народ и весь мир ожидал решающего этапа борьбы. Он, как и Кошут, не допускал мысли, что Виллагош, где находилась главная квартира Гёргея, станет могилой революции.

Но то, что увидел Танчич под Виллагошем, потрясло его. Гонведы складывали своё оружие в пирамиды и, рыдая, бросались перед ним на землю… Он видел, как гусары целовали своих верных коней и закалывали их, а потом ломали свои сабли. Он видел, как артиллеристы, плача, бросались на свои пушки, обнимали их, как дети, которых разлучают с матерью. Танчич испытал величайшее горе. Но глаза его оставались сухими: бремя, тяготившее его душу, было слишком велико, чтобы он мог плакать.

Усталый сидел Танчич на траве у обочины дороги. Душераздирающая картина капитуляции у Виллагоша, как кошмар, преследовала его воображение. Измена! Не поражение, нет, нет! Предательство — вот что заставило народ сложить оружие… «Если мы не сокрушим имперские войска на Лейте, то разгромим их у Пешта; если не у Пешта, то на Тиссе, так или иначе, мы их разгромим… Помешать этому может только измена!» — вспомнил Танчич слова Кошута… Великий человек, сумевший зажечь народ национальной идеей, поднять его на защиту своей независимости, не разглядел врагов, шагавших рядом в мантиях ревнителей свободы!

Никто не обращал внимания на пожилого крестьянина, да и Танчич, погружённый в свои мысли, не поднимал взгляда на проезжавших мимо русских солдат.

Нет, не всё кончено! Медленно, слово за словом отпечатывалась в голове Танчича мысль Петёфи: «Если какая-нибудь идея становится всемирной, то скорее можно уничтожить мир, нежели выкорчевать из него эту идею!»…

— Янош, дорогой мой… Ведь это почти чудо, что мы встретились здесь!

— Нет, Като, не чудо… Просто я решил: ни перед чем не остановлюсь, а тебя повидаю. Я мчался сюда, к Бему и к тебе. Оказалось, что поздно. Но я ещё не верю: неужели всему конец? Неужели убит Петёфи?

— Шандору Петёфи я сама закрыла глаза, — горестно молвила Каталина.

— Сколько смертей! Но страшнее смерти измена! А я видел её собственными глазами. Я не могу говорить о Гёргее, меня душит гнев. Он изменник!.. Не на нём ли лежит вина и за смерть моего друга Ханкиша?!

Оба помолчали. Каталина ласково дотронулась до плеча Яноша:

— Как тебе удалось меня найти? И зачем ты пришёл, дорогой? Ведь тебе нельзя здесь оставаться…

— Знаю, всё знаю и сейчас же уйду. Кемени дал мне адрес своих друзей в Триесте: в портовом городе, на пристани, можно получить временную работу, и никто не станет доискиваться, кто я такой, откуда пришёл… Хороший человек этот Кемени, дай бог ему удачи. Он и тебя помог мне разыскать. Я так и решил: пусть будет потом что будет, но я тебя увижу хоть раз, одним глазком на тебя взгляну.

— Эх, Янош, — покачала головой Каталина, — тяжёлые настали времена для всех нас! И что впереди, неизвестно. А ты всё такой же беспечный: «Будь что будет»!

Янош нахмурился:

— «Беспечный»! Какой же я беспечный? Вот если бы я сказал тебе: «Като, едем со мной в Триест и заживём мы там так, чтобы никогда больше не расставаться», — вот тогда ты могла бы назвать меня беспечным. Но я знаю, что это невозможно. И поэтому я только снова тебя спрошу: вот мы расстаёмся… надолго расстаёмся, будешь ты меня ждать?