Разгневанная земля
Шрифт:
— Да и четвёртый еле ноги унёс, отведав твоей дубинки, — подхватил один из бетьяр. — Как грохнул ты ею, разлетелась у него уланская сабля… Эх, молодцы, — он поднял с земли обломки сабли и протянул их гонведам, — кабы сварить оба конца, славный подарок сделали бы вы старому бетьяру. А я в долгу не остался бы: самого бана живьём бы захватил!
Янош взял в руки эфес и вскрикнул:
— Отец, это сабля Миклоша!
— Что ты городишь? — Иштван испуганно поглядел на сына.
— Да ведь тут его имя! — И Янош показал выгравированное на эфесе, разукрашенное затейливой резьбой имя своего друга.
— Миклошей у хорват видимо-невидимо. Нашему-то зачем быть среди врагов?
— Да тут всё — и имя и фамилия написаны. Смотри, Миклош Дунаевич!
— Господи помилуй, сгоряча-то я не разобрал, кого ударил! — горестно всплеснул руками Иштван. — Да как же Миклош-то очутился с ними?..
— Обманом его запутали!
— Может, бог даст, выживет он! Одним грехом на совести будет меньше… Но ты, сынок, о себе расскажи. Вишь, какой ты важный стал! Гусар!
— Отец, я в войске самого майора Гёргея! — сказал Янош, невольно выпрямляясь при этих словах. — Слыхал про такого? Ведь это он велел повесить нашего графа.
— Что ты, что ты, сынок? Какого графа? Когда?
— Да нашего графа Фению. Его самого. — И в двух словах Янош рассказал отцу о преступлениях графа и его казни. — Это ещё не всё, — добавил он. — В тот же день, когда Фению вздёрнули, майор Гёргей целую хорватскую армию в плен взял!
Иштван заставил Яноша ещё и ещё раз повторить свой рассказ и, слушая его, испытывал новое для него чувство уважения к сыну.
— Что ты, сынок, скажешь, как мне теперь быть? Куда путь держать? Мы вот, — и Иштван показал на своих товарищей, — нападаем на хорватские части где только можно… И живём меж собой дружно. А всё у меня душа неспокойна. Стосковался я по земле. Домой, на землю меня тянет… Да, видно, время ещё не пришло…
— Отец! — перебил его Янош. — На озере Балатон собралось много партизан. Они не так, как вы, не вразброд действуют, а подсобляют армии по-настоящему. С ними человек, которому давно про тебя известно. Ступай к нему и веди своих товарищей. Аронфи зовут того человека.
— Аронфи? Знакомый он мне. И впрямь мужик толковый… А ты, сынок, куда ты теперь?
— У меня теперь своя дорога, — сказал с важным видом Янош. — Конь, сабля, добрый начальник — что ещё нужно гусару? Однако нам пора! Будь здоров, отец!
Янош произнёс эти слова с удалью заправского рубаки и первый вскочил на коня.
Вот и привелось встретиться с отцом! Недолгая это была встреча. И свидятся ли они ещё?.. И вдруг что-то кольнуло в сердце Яноша. Жалко отца! Яношу-то хорошо, ему по душе гусарская жизнь, он знает, что делает, а отец? В одиночку пошёл он против своего барина, сам отомстил ему как умел. И теперь тоже, вместе с другими такими же горемыками, как он, бродит по лесу, и никто ему не растолкует, как быть дальше. И домой ему нет пути. А там мать… И тоже одна…
Янош отъехал на довольно большое расстояние, но тут решительно повернул коня и крикнул товарищам:
— Подождите меня! Я мигом!
Когда Янош окликнул отца, Иштван с удивлением обернулся:
— Что тебе? Аль забыл чего, сынок?
— Послушай моего совета, иди на Балатон… А как домой вернёшься — а ты, видно, раньше моего туда попадёшь, — скажи матери: пусть не тужит! Придёт время, и я вернусь. Ведь Фении-то больше на свете нет! И ещё как хорошо мы заживём в «Журавлиных полях»! Это не только я так думаю, так и начальник мой, капитан Ханкиш, говорит. А ему ли не знать!
От волнения Иштван не нашёлся что ответить: только протянул Яношу обе руки.
Отец с сыном крепко обнялись.
Вернувшись в отряд, Янош рассказал капитану Ханкишу о встрече с отцом.
Слушая его, Ханкиш улыбался. Смущённый улыбкой капитана, Янош запнулся.
— Продолжай, продолжай! Я ведь не над тобой смеюсь, а на тебя глядя, вспомнил младшего братишку Эрика. Уж очень ты на него похож! У него был такой же горячий норов. И вихор торчал точь-в-точь как у тебя! — Капитан не отказал себе в удовольствии и легонько дёрнул Яноша за выбившуюся из-под кивера прядь волос. Всегда сдержанный, он неожиданно для самого себя рассказал молодому гонведу о своей семье.
Мать Ханкиша умерла, оставив на руках мужа двух сыновей. Воспитывая их, отец старался заменить им мать. Младший сын, Эрик, был жизнерадостным подростком, резвым, весёлым, шумливым. В шалостях не знал удержу. И жестоко поплатился за свою резвость. Вопреки запрету, убежал купаться на реку вместе со сверстниками, крестьянскими ребятишками, попал в водоворот и утонул.
Ханкиш-старший был образованным человеком, впитавшим в себя идеи французской революции 1789 года. Он преклонялся перед именами Ракоци, Мартиновича и других соотечественников, отдавших жизнь за благо отчизны. Передав сыну свою любовь к ним, он с детства внушил ему уважение к принципам добра и разума. Испытывая постоянную потребность делиться с отцом своими мыслями и чувствами, Ференц утешал старика длинными, частыми письмами.
Янош был слегка разочарован. Он давно примечал, что, как только представляется оказия послать весточку в тыл, Ференц всегда спешит отправить и своё письмо.
Янош хорошо знал большие голубые конверты, на которые капитан ставил свою яшмовую печатку. Юноша уже придумал длинную романтическую историю, где героями были его стройный капитан и какая-то неизвестная красавица, по которой он вздыхает. Когда Ханкиш поручал Яношу отдать курьеру его письмо, Янош благоговейно брал из рук командира голубой конверт, из уважения к чужой тайне не смея взглянуть, кому же он был адресован.
— Так это вы отцу пишете?.. И в голубых конвертах?
— А почему бы не в голубых? — рассмеялся Ханкиш. — Я привык делиться с отцом всеми своими мыслями, надеждами и даже разочарованиями.
Вскоре после этой беседы отряд Ференца был в ночном дозоре. Капитан услышал, что между Яношем и другим гонведом возник жестокий спор. Оказалось, что солдат подверг сомнению рассказ Яноша о том, что ему выпало счастье быть знакомым с Танчичем и с Петёфи. Гонвед поднял его на смех. Слово за слово, и молодые люди готовы были пустить в ход кулаки, но тут подоспел Ханкиш. Рассудив спорщиков, он отозвал Яноша в сторону, и тот повторил всё, что привело в такое негодование солдата. Выслушав, Ференц сказал: