Разлив
Шрифт:
"Фамилию писать у Жмыхова научился", — подумал Неретин. Подпись Тун-ло говорила о правильности извещения, потому что старик не умел лгать. Неретин пожалел, что не сорганизовал до сих пор милиции. Он решил арестовать объездчика сам, сегодня же, и направить в уезд с солдатами, сопровождающими почту.
— Иван Кириллыч, ты сход скликал? — спросил его сторож.
— Нет, а что?
— На улице гудут…
Неретин встал, прислушался и только тогда понял, в чем дело.
У уличного крыльца гудел народ, и громче всех гнусавил
— Што он, мать его за ногу, — тянул в нос Вавила, — зазнался, што ли, забыл, што народом избран!
— Ему бы только с хвершалихой путаться, — поддержал кто-то.
Неретин нащупал за поясом под рубахой ручку нагана и, приняв беспечный вид, вышел на крыльцо.
В воздухе пахло гарью. Вдали, за речным шумом, мощно дымились сопки, и дым оседал над ними неподвижным гигантским облаком.
Харитон тоже явился на шум. Он до сих пор не мог найти работы. Было у него на душе мрачно и пусто, как в желудке: никто его не поддерживал, а к Вдовиной Марине, за которой он ухаживал четвертый год, присватывался мельник Вавила. Неретин увидел друга угрюмо стоящим в стороне от кучки. Кроме него, были и еще кой-кто из сторонников.
— В чем дело? — спросил Неретин спокойно.
Толпа смолкла при его появлении, и долго никто не отвечал на вопрос. Собралось около четверти села. Медные от жары лица смотрели с любопытством и недоумением, как будто не они вызвали председателя наружу, а сами были вызваны им в необычный час по необычному делу.
Так стояли они молча несколько секунд, изучая друг друга, пока из-за длинного мельника не вытолкнулся вперед учитель Барков. Он был пьян более обыкновенного, и волосы его, зеленого цвета, мокрые и грязные, свисали на лоб клочьями, как истрепанные листья банного веника.
— Здорово… власть! — сказал он с пьяной улыбкой, протягивая руку.
Неретин подал свою. Сдержанный вздох и гомон прошли по толпе. Она сдвинулась ближе к крыльцу, заражая воздух чумным запахом водки и пота.
— В чем дело? — повторил вопрос Неретин.
— Ты — самозванец! — закричал вдруг Барков визгливо. — Ты — самозванец, — повторил он тем же визгливым голосом, нервно передергивая плечами и заражая толпу нелепой пьяной силой.
Подчиняясь ей, все заговорили сразу, гневно и страстно, протягивая вперед землистые руки.
— Твой отец богач — его хлеб забирай!
— Кем избран!
— Сво-олочь! — выкрикнул кто-то, покрывая всех надтреснутым злобным басом.
— Это кто выругался? — с угрозой спросил Неретин, сдерживая толпу суровым взглядом. — Кто выругался?
Он спустился на одну ступеньку ниже, заставляя всех отступить назад, и, отыскав глазами знакомого ему обладателя баса, погрозил ему пальцем уверенно и строго, как учитель ученику.
— Пусть один говорит! — сказал он не терпящим возражений голосом.
Во внезапно наступившей тишине заговорил сосед Харитона — Евстафий Верещак. Был он угрюм и решителен, как у себя в маслобойне, и упрямой мужицкой волей преодолевал винные пары, туманившие голову.
— Народ решил, что ты ему непотребен, — сказал он, смотря прямо на председателя. — Молод ты — первое, чужак в селе — второе, и… непотребен… Народ решил, пусть старое правление будет — вот!
— Народ ничего не решил, — возразил Неретин сухо. — Вас мало здесь, а меня избрал волостной съезд. Через пять месяцев будет второй — тогда заявите.
— Не могем ждать! — злобно прогнусавил Вавила. — Зови съезд скорее. Как нас спихивал, дак ране созвать сумел!
— Сумей и ты! — так же сухо ответил Неретин.
Оттого, что был он строг и уверен в себе, а воздух ленив и зноен, никто не знал, что нужно делать, и все молчали, пригибая к земле упрямые крепкие лбы.
Опять очнулся первый Евстафий Верещак.
— Ванька… смотри-и, — предостерегающе процедил он сквозь зубы.
Тяжелые слова повисли в расплавленном воздухе, и толпа заколыхалась.
— Ты лучше не грози, — сказал Иван Кириллыч, — потому что…
— Больш-шевики пр-редатели р-родины! — завизжал вдруг Барков, захлебываясь пеной.
Он затрясся в пьяной истерике, и в его тусклых глазах где-то в темной глубине зрачков испуганно забилась жалость к себе и ненависть ко всему миру.
Толпа с ревом надвинулась на Неретина, опрокинув Баркова и спотыкаясь об него ногами. Иван отступил назад, не зная, пригрозить ли револьвером или еще испробовать силу своего голоса.
— Не уйду я! — сказал он твердо.
— Сами сбросим! — стонал Вавила, размахивая потным кулаком перед его лицом. — У, стерва!
Откуда-то сбоку, оттискивая народ от крыльца, выдвинулась неуязвимая жилистая фигура и, отгородив Неретина от мельника, вынесла над толпой жесткое лицо Харитона Кислого. Ярость клокотала в каждой частице его тела, челюсти были крепко сжаты последним напряжением воли, и глаза, серые и жестокие, буравили слезящиеся глаза Вавилы. Несколько секунд они смотрели друг на друга — один, сдерживая себя нечеловеческим усилием, другой, истекая желтыми слезами, пока громадный кулак не взвился над толпой, как цеп.
— Р-расшибу! — рявкнул Харитон, чувствуя, как кровь волною хлынула ему в голову.
Мочась от страха, мельник отпрянул в толпу, но удар по темени настиг его у нижней ступеньки и свалил под чьи-то кованые сапоги. Вавила запомнил, что от них сильно пахло дегтем.
Потом все смешалось. Мелькали, как молоты, кулаки, трещали скулы, рвались праздничные пиджаки, и яростный звериный рык окутал толпу вместе с едкой и жаркой дорожной пылью.
Несколько человек бросилось к Неретину. Он выхватил револьвер и, воспользовавшись их замешательством, соскочил с крыльца. Отдельные фигуры трусливо побежали прочь, ломая придорожные засыхающие кусты, втянув головы в плечи и даже не оглядываясь.