Размышления о псалмах
Шрифт:
Что же нам делать? Если мы никак не протестуем, мы играем им на руку. Они еще раз убедятся, что «эти христиане» думают на самом деле так же, как они. Мы предаем Христа, когда все это терпим, словно «не знаем этого Человека». Но что же тогда? То и дело прерывать разговор, крича: «Я против!»? Встать и уйти? Это тоже подтвердит ходячее мнение о христианах — мы окажемся именно теми ханжами и невежами, какими нас считают.
Хорошо молчать. Особенно это хорошо, потому что удовольствия от этого мало, а прямой протест может доставить особое наслаждение. Но и протестовать можно, только не властно, а в нормальном споре. Нередко нас поддержит самый неожиданный человек, потом другой, пока не окажется, что почти все думали, как мы. Конечно, «те» могут переспорить, но я понял, что это не так уж важно. Иногда через много лет самый заядлый ваш противник вдруг переменит мнение, и окажется, что повлияли на него ваши слова.
Но
Ведь важно другое: ханжа ли вы на самом деле. Если вам тяжело возражать, трудно вмешиваться, значит, эта опасность вас миновала. Если вам нравится обличать, тогда это опасно. Что же до чужого мнения, есть сообщества, в которых ханжой сочтут всякого приличного человека, а тому, кого не сочтут, стоит призадуматься. Чистоплюйство — грех, но в некоторых кругах только полный бесстыдник избежит этих обвинений.
Особенно трудно общаться со «злонамеренными», потому что тут нужны не только добрая воля, смирение и смелость, но и ум, и умение вести себя, которые Бог дает не всегда. Поэтому «не сидеть» с ними велит нам не святошество, а здравый смысл. Слова «не введи нас во искушение» значат, среди прочего, «не попусти лестных приглашений, блестящих знакомств, причастности к элите, хотя мне очень этого хочется!».
К предостережениям против потворства близки слова псалмопевца о других грехах, в которых повинен язык (возможно, иногда тут играют роль архаические, даже магические представления о внутренней силе слов, о прямом и непосредственном воздействии хвалы или хулы). Сперва меня это удивило: я думал, что в то простое, грубое время зло творили мечом, огнем, дубиной. Однако в псалмах то и дело сетуют на более тонкое зло: «Ибо нет в устах их истины… гортань их — открытый гроб, языком своим льстят» (5:10). «Под языком его — мучение и пагуба» (9:28); «уста льстивы» (11:3); «уста лживые» (30:19); «слова уст его — неправда и лукавство» (35:4); «все, ненавидящие меня, шепчут между собою» (40:8); язык, «как изощренная бритва» (51:4); «уста их мягче масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но они суть обнаженные мечи» (54:22); «всякий день поносят меня враги мои» (101:9). Тут не надо никаких научных подтверждений, мы все это знаем, мы даже слышим в злобном и вкрадчивом хоре знакомые голоса. Один из них слишком знаком, так что трудно его узнать.
VIII. ПРИРОДА
Отношение псалмопевцев к природе определяют два фактора. Первый есть у всех древних авторов; второй был в их времена предельно редок.
1. Псалмопевцы принадлежат к крестьянскому народу. Для нас само слово «еврей» связано с деньгами, торговлей, ростовщичеством. Но это восходит лишь к Средним векам, когда евреи не имели права владеть землей. Какие бы черты ни выработали в них века таких занятий, у их ветхозаветных предков черт этих не было. Они возделывали землю. Даже царь, отнимающий виноградник у своего подданного, больше похож на злого помещика, чем на царя. Все были связаны с землей; каждый чувствовал свою прямую зависимость от почвы и погоды. Точно так же жили очень долго и греки, и римляне. Тем самым, тогда не могло быть «любви к природе» — чувства горожанина, выбравшегося за город. Когда городов мало и сами они малы, люди не сознают, что есть некая «сельская жизнь». «Природа» — это просто мир, как вода для рыбы. Конечно, любоваться природой они могут, но в это естественно входит польза. Гомер любуется пейзажем, но описывает он хорошую землю, обилие воды, тучные пастбища, крепкий лес. Поскольку, в отличие от евреев, он — из народа мореплавателей, упоминает он и удобную гавань. Псалмопевцы, поэты лирические, не описывают пейзажей. Зато они несравненно передают ощущение погоды; они видят ее, как видит крестьянин, и наслаждаются ею, как, наверное, наслаждаются растения. «Ты посещаешь землю, и утоляешь жажду ее, обильно обогащаешь ее… Напояешь борозды ее, уравниваешь глыбы ее, размягчаешь ее каплями дождя, благословляешь произрастения ее… И холмы препоясываются радостию. Луга одеваются стадами, и долины покрываются хлебом; восклицают и поют» (64:10-14). А в псалме 103 прямо сказано: «Насыщаются древа Господа».
2. Все мы знаем, что евреи верили в единого Бога, сотворившего небо и землю. Природа и Бог были для них отделены друг от друга: Он ее создал, Он повелевал, она повиновалась. Это мы знаем. Но не всегда понимаем, что это, в сущности, значит.
Во-первых, для нас это прописная истина. Мы принимаем ее как должное. Наверное, многие из нас думают, что во всех религиях есть четкая доктрина творения и каждая может ответить на вопрос: «Кто создал мир?» На самом деле доктрина эта исключительна, если не единственна; когда же отдаленное ее подобие встречается у язычников, оно не имеет религиозного значения, во всяком случае, религия стоит не на нем. Оно там, где религия переходит во что-то вроде сказки. В одном египетском мифе бог Атон — по-видимому, гермафродит — вышел из воды, зачал и сам родил еще двух богов, и тогда уже «все началось»; в другом — целое скопище богов вышло из богини Нун. По вавилонскому мифу, до сотворения земли и неба существо по имени Апсу и жена его Тиамат произвели Лахму и Лахаму, а те, в свою очередь, — Аншар и Китар, которые были больше своих родителей, так что получается что-то вроде эволюции. В скандинавском мифе вначале есть огонь и лед, юг и север, и среди всего этого возникает великан, который вынашивает под мышкой сына и дочь. Когда начинается греческая мифология, уже есть и небо, и земля.
Я пишу об этом не для того, чтобы посмеяться над топорностью мифов. Смеяться тут не над чем. Все говорят о таких вещах топорно, даже ребенок и мистик. Я хочу показать, что нигде здесь нет и намека на сотворение мира. Что-то возникает из чего-то, и все. Даже если бы это было правдой, повествовала бы она об очень ранних событиях, но не о начале. Когда поднимается занавес, пьеса уже идет. Вы скажете, эти мифы отвечают на вопрос, как она началась. Отвечают, но в каком смысле? Когда опоздавший зритель обратится к вам, вы можете сказать ему: «Сперва были три ведьмы, потом король разговаривал с раненым солдатом…» Но он мог иметь в виду другое: «Откуда эта пьеса взялась? Может быть, актеры импровизируют? Или кто-то есть еще, не на сцене, и он ее выдумал?»
Конечно, у Платона можно найти теологию творения в иудео-христианском смысле — Вселенная, существующая в пространстве и времени, творится волей совершенного, вневременного, ничем не обусловленного Бога, превосходящего то, что Он творит. Но Платон стоит особняком, он — религиозный гений (хотя помог ему, несомненно, Просвещающий всех).
Нетрудно понять, как важна в религиозном смысле такая особенность иудейской доктрины. Но мы не всегда понимаем, как важна она для нашего мироощущения и воображения.
Бог сотворил природу, значит, они и связаны, и отделены друг от друга. Творец и творение — не одно и то же. Поэтому доктрина творения в определенном смысле лишает природу божественности. Теперь мы не чувствуем, как трудно к этому прийти и этому следовать. Наверное, нам поможет отрывок из Книги Иова: «Смотря на солнце, как оно сияет, и на луну, как она величественно шествует, прельстился ли я в тайне сердца моего, и целовали ли уста мои руку мою? Это также было бы преступление…, потому что я отрекся бы тогда от Бога Всевышнего» (31:26-28). Речь идет не о страшных богах-демонах: отдать дань поклонения луне или солнцу очень естественно, вполне невинно. Должно быть, иногда так и бывало, и Творец небесных светил принимал это как должное. Однако автор Книги Иова ощущает это как преступление, для него это — соблазн; и ни один европеец уже тысячу с лишним лет такого соблазна не знает.
Но эта же доктрина, лишая природу божественности, делает ее символом, знаком, проявлением Бога. Вспомним два отрывка, которые я уже цитировал. В 18 псалме всевидящее и всеочищающее солнце — образ всевидящего и всеочищающего Закона. В 35 псалме говорится так: «Господи! Милость Твоя до небес, истина Твоя до облаков! Правда Твоя — как горы Божий, и судьбы Твои — бездна великая!» (6-7). Именно потому, что горы, облака и бездна — не боги, они могут стать образами Бога. Что даст, если Аполлона сравнить с солнцем или Нептуна с морской бездной? Но сравнение Закона с солнцем, судеб — с бездной дает очень много.
Природа полна таких образов, все в ней связано с Богом. Свет — одежда Божия, небеса — Его шатер (103:2), гром — Его голос (28:3-5), мрак — покров (17:12), горы дымятся, когда Он к ним прикасается (103:32). Мир полон Его посланников. Он шествует на крыльях ветра, восседает на херувимах (17:11), и огонь — Его служитель (103:3-4). Казалось бы, все это очень близко к язычеству. Тор и Зевс говорили голосом грома, Гермес и Ирида были посланцами богов. Но совсем не одно и то же — слышим мы в громе голос Бога или голос бога. У богов есть начало, у многих из них есть родители, и мы нередко знаем, тде они сами родились; бытие дано им, как нам. Они, как мы, — твари, создания, только сильнее нас и красивее. Они — актеры, а не авторы космического действа. Платон это понимал. Бог у него создает богов и хранит от смерти; бессмертие не присуще им, а тоже дано. «Боги» не множественное от «Бог», кто-то сказал, что у слова «Бог» нет множественного числа. Тем самым, голос бога, в сущности говоря, не потусторонен. Если вы примете бога за посланца, то есть за ангела, вы пойдете дальше. Природа лишится богов, но исполнится Бога, ибо станет Его вестницей.