Разум и чувства и гады морские

Уинтерс Бен Х.

Страшная Борода издал протяжный крик боли и удивления, когда кто-то — или что-то! — ударило его доской прямо по лохматому затылку. Пиратский капитан пошатнулся, что дало возможность нападавшему выхватить у него из рук саблю и одним уверенным движением отрубить ему голову.

Героем был полковник Брендон. Элинор сердечно поприветствовала его с борта «Кливленда», и в ответ он победно поднял в воздух голову Страшной Бороды.

— Брендон? Но это значит…

Обернувшись к сходням, Элинор наконец увидела:

— Матушка!

Миссис

Дэшвуд, натерпевшаяся страху на спине полковника Брендона, пока он вез ее к «Кливленду», почти убедила себя, что Марианна уже скончалась, и ей не хватало духу спросить о ней даже Элинор, но та, не дожидаясь ни приветствий, ни расспросов, мгновенно сообщила ей радостное известие:

— Марианна жива, матушка! Она жива! И мы истребили пиратов! Какой счастливый день!

Миссис Дэшвуд с обычной ее чувствительностью тут же переполнилась счастьем, как минуту до того — горем; она упала в объятия Элинор, и, обнявшись, они наблюдали, как полковник Брендон рубит тело Страшной Бороды и бросает куски в море осьминогам, которые так им услужили. Затем полковник спрыгнул в море, легко рассекая окрасившуюся кровью воду, и вскоре присоединился к ним на веранде.

«Веселая убийца», теперь уже ни для кого не опасная, медленно дрейфовала обратно в море, а в гостиной «Кливленда» миссис Дэшвуд приводили в чувство дочь и добрый друг. Проливая слезы радости, все еще не в силах говорить, она снова и снова обнимала Элинор, прерываясь лишь затем, чтобы пожать руку полковнику Брендону и одарить его взглядом, полным безмерной благодарности и уверенности, что он разделяет с ней радость момента. Радость он разделял, однако в еще более глубоком молчании, чем ее собственное.

Как только миссис Дэшвуд пришла в себя, первым делом она пожелала увидеть Марианну, и не прошло и двух минут, как она уже была у постели любимой дочери, ставшей ей еще дороже из-за разлуки, постигшего ее несчастья и опасности.

Восторг, охвативший Элинор при их встрече, умаляло только опасение, что Марианна не сможет уснуть, но когда речь шла о жизни любимой дочери, миссис Дэшвуд умела быть спокойной и даже сдержанной. Марианна же, счастливая присутствием матери, понимала, что слишком слаба для бесед, и покорно согласилась, что ей необходимы тишина и покой. Миссис Дэшвуд решила просидеть у ее постели всю ночь, и Элинор, повинуясь материнским настояниям, легла спать. Но сон, казалось, спугнули волнения прошлой бессонной ночи и битва с пиратами. Уиллоби, «бедный Уиллоби», как она теперь позволяла себе думать, не покидал ее мыслей. Она ничуть не жалела о своем согласии выслушать его и теперь то винила, то оправдывала себя за то, что прежде осуждала его так сурово. Но обещание рассказать все сестре не давало ей покоя. Элинор страшилась его исполнить, страшилась того, какое впечатление это произведет на Марианну, сомневалась, что после таких объяснений та когда-нибудь сможет быть счастлива с другим, и на мгновение даже пожелала, чтобы Уиллоби овдовел, а его жену поглотил огромный осьминог, как недавно — пиратов. Затем, вспомнив о полковнике Брендоне, решила, что его верность и его страдания заслуживают руки ее сестры гораздо больше, чем Уиллоби, укорила себя за дурные мысли и от всей души пожелала его жене чего угодно, кроме смерти.

Марианна поправлялась с каждым днем: нарывы вскрывались и затягивались, щеки уже не пылали нездоровым жаром, пульс стал прежним. Неизменная веселость и сияющие глаза миссис Дэшвуд подтверждали ее неустанные заявления, что она одна из самых счастливых женщин на свете. Слушая ее излияния и видя им наглядное доказательство, Элинор иногда гадала, помнит ли та про Эдварда. Каждый день они по очереди высматривали на горизонте

пиратские корабли, но ни одного не видели. Миссис Дэшвуд же, доверившись той сдержанности, с какой Элинор написала ей о своем разочаровании, пребывала на вершине блаженства и думать могла лишь о том, как его приумножить. Опасность, которой, как ей теперь казалось, подвергла Марианну в том числе и она, ошибочно поощряя ее злополучную приязнь к Уиллоби, миновала. Лишь однажды ее неизменно счастливое лицо омрачилось, когда Элинор справилась о здоровье Маргарет.

— Маргарет… — повторила миссис Дэшвуд, бросив тревожный взгляд на Марианну, которую ей вовсе не хотелось беспокоить дурными новостями. — Маргарет осталась на острове.

Когда Элинор попыталась добиться от матери объяснений этому уклончивому ответу, та лишь хмуро покачала головой, и Элинор рассудила, что будет лучше прекратить расспросы.

У миссис Дэшвуд была и другая причина для радости, о которой не догадывалась Элинор. Но стоило им остаться наедине, как мать все ей рассказала:

— Наконец-то мы одни. Милая Элинор, ты и не знаешь, как я счастлива. Полковник Брендон влюблен в Марианну. Он сам мне все рассказал.

Ее дочь, одновременно и довольная, и огорченная, и удивленная, и нет, безмолвно внимала.

— Ты ничуть на меня не похожа, душенька, поэтому я не удивляюсь твоему спокойствию. Если бы мне вздумалось пожелать моей семье наивысшего блага, я пожелала бы, чтобы полковник Брендон женился на одной из вас. Думаю, из вас двоих Марианна будет больше с ним счастлива. Если, конечно, сумеет притерпеться к щупальцам, которыми заросло его лицо.

Элинор с улыбкой пропустила это мимо ушей.

— Вчера, когда мы остановились отдохнуть на скользком утесе на полпути от Погибели, он раскрыл мне свое сердце. Признание вырвалось у него невольно, без умысла. Я, конечно, могла говорить только о своей дочери, и он не сумел скрыть волнение, ничуть не уступавшее моему. Когда я это заметила, он поведал мне о своей нежной, чистой, верной привязанности к Марианне. Милая моя Элинор, он полюбил ее с первого взгляда!

Элинор заметила в речи матери интонации не полковника Брендона, но ее собственного живого воображения, которое привычно рисовало все в тех красках, в каких ей было угодно.

— Его любовь, несравненно более пылкая, искренняя и верная — уж в этом нет никаких сомнений! — чем все, что чувствовал или изображал Уиллоби, перетерпела даже злополучное увлечение Марианны этим проходимцем! И какая самоотверженность! Когда у него не было ни малейшей надежды! Вот что я скажу: его сердце столь же прекрасно, сколь уродливо его лицо! В нем нельзя обмануться!

— За полковником Брендоном давно закрепилась репутация замечательного человека.

— Я знаю, — серьезно ответила ей мать. — Как он приплыл за мной, показав себя таким внимательным другом, как он без колебаний надел себе на спину седло, чтобы мне было удобнее ехать, — нужны ли еще доказательства того, что он достойнейший из людей?

— Что вы ему ответили? Подали ли вы ему надежду?

— Ах! Душенька моя, о надежде я тогда не могла говорить ни с ним, ни даже с собой. Ведь Марианна, быть может, умирала в тот самый миг! Но он не просил ни надежды, ни поощрения. Он доверился мне невольно, ища у меня дружеского утешения, а не родительского согласия. К тому же поначалу я не нашла слов, так растерялась, но через некоторое время все-таки сказала, что если Марианна выживет, во что мне хотелось верить, поспособствовать их браку будет для меня величайшим счастьем. А после нашего прибытия, когда ты встретила нас такой радостной вестью, я повторила ему это еще раз и подробнее и поощрила его, насколько было в моих силах.