Развод

Шэ Лао

– Двадцать шесть юаней, еще не рассчитался, настоящий английский товар!

– Ты не пойдешь к отцу? Он же еще не видел тебя! – Мать умоляюще смотрела на сына.

– Завтра увидимся. Он, наверное, уже спит!

– Можно разбудить. Утром он очень рано уходит.

– Ладно, поднимусь пораньше. – Глядя в зеркало, сын отбросил назад волосы, они блестели, как черпак из пальмовых листьев.

– Ма, иди спать.

Мать вздохнула и ушла к себе.

Тяньчжэнь сел на кровать, надел на голову сетку и, насвистывая песенку «Птицы любви», взял апельсин. Он снимал кожуру, высасывая сок, и, как обычно, воображал себя Джоном Берримуром.

2

Чжан Дагэ не возлагал на сына особых надежд; никто из пекинцев не ждет от сыновей многого. Пусть как-то устроится, добьется хоть какого-нибудь положения, поступит на службу и обзаведется семьей. На начальника отдела он не потянет, учитель средней

школы – слишком мало; вот служащий какого-нибудь управления, таможни, начальник экспедиции уездной канцелярии, желательно вблизи Пекина, – это в самый раз, не высоко и не низко. После окончания института, не важно какого, надо выхлопотать ему место служащего – и почетно и выгодно, – кто скажет тогда, что у Чжан Дагэ не идеальный сын! К делам не следует относиться очень серьезно, главное – иметь обширные связи, а дома – мудрую и добродетельную жену, лучше всего из семьи со старыми устоями, пусть не очень грамотную, зато пухленькую, как сдобная булочка, которая нарожает беленьких и таких же пухленьких детишек. С институтом все будет в порядке, пусть Тяньчжэнь вольнослушатель, диплом все равно получит: когда есть связи – это просто. А после института, был бы Чжан Дагэ жив, он подыщет сыну место, это сущие пустяки. В отделе народного просвещения, в управлении общественной безопасности, в муниципалитете – везде у Чжан Дагэ свои люди. Сложнее всего – женитьба. За последние несколько лет Чжан Дагэ в этом убедился. Целых четверть века он – сват, и если собственному сыну вместо сдобной булочки подберет ржаную лепешку, – кричи караул. И опять же дело не только в невесте. Уж для сына Чжан Дагэ постарается. Ведь Тяньчжэнь – боль его сердца. Чжан Дагэ сам виноват, что сын пять раз проваливался на экзаменах в школе – его знакомства не возымели действия. И все же на душе у отца тревожно. Тяньчжэнь так пишет сочинения, что дрожь пробирает. Остальное не важно, а вот писать – кем бы он ни служил – придется. Не помешало бы, разумеется, и знание иностранного языка, не только простому чиновнику, но и самому начальнику. Однако Тяньчжэнь и двух слов не напишет, даже с ошибками. Связи, что и говорить, великое дело, но нужны еще способности, хотя бы маленькие. Чжан Дагэ пока еще не глава провинциального правительства, чтобы сделать начальником уезда человека, не смыслящего в грамоте. Да, Тяньчжэнь – это боль его сердца. Быть может, он вообще ни на что не способен, тогда нужно найти ему идеальную жену, но как?

Ведет себя сын довольно странно. Назвать его революционером – значит погрешить против истины: у него нет никаких принципов, но в то же время он держит запрещенную литературу. Не скажешь, что он человек волевой, – коньки купил, а на лед встать боится. Зато таращить глаза на отца не боится, тут у него есть характер. Он как будто не глуп – многое понимает, и в то же время не умен – способен на любую глупость. Словом, Чжан Дагэ не знал, к какой категории людей отнести сына. Иными словами, на своих весах он не мог точно взвесить его достоинства и недостатки, перетягивала то одна чаша весов, то другая. Сын – боль его сердца, и никому об этом не расскажешь. Никто не знает сына, как отец. Но в наш век отцы не понимают сыновей.

Как же уравновесить чаши весов? Кажется, нет более трудного дела в Поднебесной, чем женить собственного сына! А не женишь, так он, чего доброго… Чжан Дагэ закрыл глаза.

Двадцати трех лет Чжан Дагэ поступил на службу. С тех пор прошло двадцать семь лет. Денег у него не так уж много, хотя дела есть всегда. Все считают его богачом, не понимают, что, когда человек живет на широкую ногу, деньги у него не водятся. Положение обязывает. Если хочешь сохранить престиж – денег не накопишь. Он, конечно, не сорит деньгами, да и жена тоже, а вот купишь баранины для гостей – это уже пять-шесть юаней. Но разве может служащий финансового управления не принимать гостей? И покупать надо все самое лучшее, самое свежее, даже укроп и уксус. Пригласить гостей на «самовар» это, конечно, дешевле, чем позвать их куда-нибудь на обед, который стоит юаней двенадцать, а если к этому прибавить вина и закуски, деньги на проезд да еще чаевые – так и все двадцать; дома принять дешевле, что и говорить, но пять-шесть юаней – это пять-шесть юаней, и от частых приемов у Чжан Дагэ карман трещит. А сколько уходит на ученье! А на полезные знакомства! С детьми не наэкономишь.

Чжан Дагэ тем и славится, что никогда не остается в долгу. В день своего сорокалетия он получил тысячу поздравлений. Это – весьма респектабельно, но вряд ли дождался бы он столь великой чести, не посылай нужным людям дары.

У пекинцев свой взгляд на богатство – они покупают дома. Шаньдунцы и шаньсийцы – те обычно держат лавки, в последнее время и гуандунцы последовали их примеру. Земельные участки ценятся лишь в том случае, если это родовое имение или могилы предков. А так просто покупать и продавать землю – рискованно. Не менее

рискованно держать деньги в международном банке. Безопасно лишь сдавать дома в аренду. У Чжан Дагэ три небольших дома вместе с тем, в котором живет он сам. У простого чиновника целых три дома – в глазах сослуживцев это почти чудо. Тяньчжэнь тоже считает отца богачом. И уж если упоминает о нем в разговоре с Сючжэнь, то величает не иначе, как «Старым буржуем». Сколько у отца денег, он не знает и никогда об этом не спрашивает. Но стоит отцу отказать ему в деньгах, как Тяньчжэнь вспоминает про -обобществление имущества, однако, получив нужную сумму, тотчас же забывает про обобществление и начинает думать о том, как бы самому все заграбастать. Тяньчжэнь швыряет деньгами направо и налево – парикмахеру три-четыре юаня, мороженое – так сразу полдюжины, апельсины – не меньше десятка; он слышал, что за границей молодежь питается одним мороженым и фруктами. Кроме этих обычных расходов, есть и такие, которыми он радует родителей не сразу, как тот сановник, который раньше казнит, а потом доложит. Купит что-нибудь, а счет отправит домой, – не оставит же «Старый буржуй» его неоплаченным. Это у Тяньчжэня называется обобществлением имущества без кровопролития.

Дочь тоже боль его сердца, но не такая сильная, как сын. Дочь – товар убыточный. Чжан Дагэ смирился с этим на третий день после ее появления на свет, точнее, после обряда омовения, и вот уже девятнадцать лет терпит убытки. Выдать бы ее поскорее замуж; после этого она, если и придет к родителям, то лишь затем, чтобы выплакаться. Тут уж ничего не поделаешь. Кого господь бог наградил дочерью, тот всю жизнь обречен играть незавидную роль в домашнем спектакле. А чтобы наживаться на дочери – это пустые мечты. Впрочем, Чжан Дагэ не стал бы торговать своим чадом. Говоря по совести, мало кто исполняет свою роль в домашнем спектакле с радостью. В конечном счете, вся надежда на сына. Главное, чтобы не стал шалопаем. Но кто поручится за это?…

Когда Тянчжэнь возвратился домой, «Старый буржуй» еще не спал…

3

Лень и безволие были отличительными чертами Тяньчжэня. Когда отец уходил на работу, Тяньчжэню еще снились сладкие сны. Поднялся он в половине одиннадцатого, хотя обещал матери встать пораньше. Мать приготовила соевое молоко, самые тонкие, рассыпчатые хрустящие палочки, белый заграничный сахар, но, опасаясь, что сладкое соевое молоко сыну не понравится, купила немного овощей, замаринованных в сое. Пока Тяньчжэнь зевал, потягивался и мазался кремом «Снежинка», прошло почти целых два часа.

Вошла мать, чтобы прибраться в комнате. Отец – буржуй, мать – раба. Тяньчжэнь часто думал о конфискации отцовского имущества, но ни разу не вспомнил о раскрепощении матери.

Трудно себе представить, что творилось у него в комнате: край одеяла лежал на полу, там же были разбросаны газеты, апельсиновые корки, расческа, щетки большие и маленькие. На подушке – носки, на комнатных туфлях – флакон с маслом для волос; в чашке – зерна от апельсинов; грязные носки плавают в плевательнице, от сигарет – они гаснут, когда им заблагорассудится, – желтые полосы на блюдцах; мать нахмурилась: Тяньчжэнь, словно лотос, выходит чистым из грязи [37] . Совсем как их соседка Ван. У той вообще одеяло валяется на полу, с крышек котлов можно собрать фунт грязи; зато как выйдет на улицу – намажется-напудрится – сущая красавица, так и сверкает. Платье чистенькое, а под платьем – грязь. Госпожа Чжан терпеть ее не может, а у самой, как нарочно, такой же сын!

37

[37] Лотос, выходящий чистым из грязи. – Лотос воспевается китайскими поэтами как символ чистоты.

От пижамы сына, от его носовых платков исходил какой-то особый запах, и, вдохнув его, мать, казалось, утешилась. Сын – такой большой, такой взрослый, а похож на девчонку! Тут мысли матери перешли на дочь. Обняв подушку, она долго думала о своей девочке. Румяное, как яблочко, лицо, обворожительная улыбка! Мать перестала хмуриться. Пусть беспорядок – это не страшно, лишь бы попалась хорошая невестка, не такая, как соседка Ван.

Пока мать убирала, сын расправился с соевым молоком и со всем прочим.

– Как у старика с деньгами? – осведомился Тяньчжэнь, уставившись в потолок, сунув руки в карманы и чуть приподнявшись на носочках, как это делал его любимый киноактер.

– Опять деньги? – Мать не знала, плакать ей или смеяться.

– Да пет. Не деньги. Нужен выходной костюм. Один мой приятель женится в следующую субботу и пригласил меня быть шафером.

– На костюм надо двадцать – тридцать юаней. Тяньчжэнь рассмеялся, не меняя, как обычно, выражения лица, пожал плечами.

– Как бы не так! Меньше чем сотней не отделаешься! Это ведь выходной костюм.