Разводящий еще не пришел (др. изд.)
Шрифт:
— Часто. По вечерам, иногда по воскресеньям...
— А что они тут делают?
— Катки изобретают, — ответил Политико. — Катки под станины, чтобы легче было их разводить. Лейтенант — он теоретик, а Рыбалко практик, вместе у них здорово получается. Разрешите показать? Они уже кое-что сделали.
— Ругать не будут?
Политико заколебался.
— Пожалуй, мне попадет, — признался он. — Рыбалко не любит, когда подсматривают.
— Дело-то стоящее?
— За безделицу не возьмутся, товарищ подполковник.
— Что ж, в другой раз придется, — решил Громов и начал осматривать мастерскую.
Сержант повел его вдоль различных станков и верстаков, рассказывал, как они научились ремонтировать орудия и приборы без помощи окружной артмастерской, как усовершенствовали шлифовальный станок и теперь даже из округа обращаются к ним за помощью.
Выйдя из мастерской, Громов увидел на пригорке кирпичное здание бани. Из окон вырывались клубы пара. Они обволакивали верхушки деревьев и быстро таяли в морозном воздухе. На минуту Громов вообразил сутолоку солдат, звон шаек, парную, шамкающие вздохи березовых веников, ходящих по спине и бокам любителей попариться.
Еще будучи курсантом, Громов любил банные дни. Да кто не ждет их! Разве только старшины и каптенармусы. Для них это самое хлопотливое дело. Еще накануне они бегают в прачечную, получают белье, придирчиво осматривают, переругиваются с кладовщиками, режут на кусочки мыло, считают и пересчитывают портянки. Потом, вспотевшие и уставшие, перетаскивают на себе горы белья, допоздна задерживаются в тесных каптерках, еще и еще раз прикидывают, все ли готово, чтобы помыть всех, не забыть и про тех, кто несет службу внутреннего наряда.
Солдаты же всегда рады банному дню. Им представляется возможность встретиться с товарищем, который служит в соседнем подразделении, а самое главное — помыться, сбросить с себя тяжесть, накопившуюся за девять дней напряженной учебы и после почувствовать себя необыкновенно бодрым, а вечером лечь на чистую, пахнущую свежестью- постель. Чертовски хорошо! Засыпаешь мгновенно, легким и в то же время крепким сном. А наутро просыпаешься — чувствуешь такую свежесть, что все в тебе жаждет труда!
В бане дежурил Рыбалко. Он сидел на лавке. Один его глаз был закрыт, другой посматривал на входную дверь: старшина ожидал Крабова, который обещал лично проверить порядок в бане, чтобы не ударить лицом в грязь перед новым командиром, как он, инструктируя, предупредил старшину. Но неожиданно в предбанник вошел Громов.
— Много людей помылось? — спросил он, выслушав доклад Рыбалко.
— Половина, товарищ подполковник, — ответил Рыбалко и предложил: — Помойтесь, товарищ подполковник. Водичка горячая, и парная работает вовсю. Пожалуй, с дороги-то еще и не мылись?
Старшина угадал: Громов собирался съездить в Нагорное и помыться в городской бане.
Рыбалко настаивал:
— Банька у нас отличная, посмотрите...
— А веничек найдется? — начал сдаваться Громов.
— Конечно! Вам какой, поувесистей или полегче? — Старшина бросился к ящику, стоявшему в углу, и, роясь в нем, продолжал: — Подполковник Крабов любит потолще, чтобы кровь быстрее разогнать. Он часто моется здесь... Вот, пожалуйста, выбирайте, — показал Рыбалко сразу несколько штук. — Этот в самый раз, — выбрал он тугой веник. — Тазик и мочалку сейчас получите.
Метнулся за ширму, крикнул кому-то: «Найди хороший кусочек мыльца, да поживее!» — и, не мешкая, показался с эмалированным тазом и куском мыла.
Огромный зал банной встретил шумом: солдаты плескались, гремели шайками, переговаривались. На Громова никто не обратил внимания, и он, довольный этим, наполнил таз водой, пристроился у стены на свободной скамье. Неподалеку, вытянувшись во весь рост, лежал животом вниз блондин с широкой мускулистой спиной. Возле парня вертелся с мочалкой в ручках щупленький, но юркий черноволосый солдат. Громов узнал его. Это был Цыганок, только что освободившийся от дежурства в штабе. Он тер спину блондину и хихикал:
— Видал, тамбовский-то и в баню пришел с крестиком.
— Нажимай сильнее, — горбился блондин.
— Вот дурень, а? Тамбовский...
— Сильнее, сильнее.
— Пропесочить бы его как следует, враз бы просветлел.
— Лопатку, сильнее, сильнее... Брось глупости болтать.
— Религия!.. А чего он в ней понимает. Сам архиепископ и тот ни черта не разбирается.
— Жми, жми, чуть пониже, так-так, хорошо. — приговаривал блондин.
— Был Иисус Христос или не был?.. Я читал книжку про Марию Магдалину, — продолжал твердить свое Цыганок.
— Нажимай сильнее!
— Книжка интересная. Какой-то поляк написал... Любила она Христа, как помешанная...
— Нажимай, говорю!
— А он чудак, Христос-то, точь-в-точь как наш тамбовский. Туман все пускал ей в глаза...
— Сильнее, сильнее, Костя.
— А пошел ты к черту! — вдруг возмутился Цыганок и, бросив мочалку, присел на край топчана. — Я тебе не банщик.
— Готов уже, выдохся?! — упрекнул Цыганка блондин. — Волошин! — позвал он кого-то. — Иди сюда. Сейчас проверим. Болтаешь ты, Костя, и сам не знаешь что. Я с ним не раз беседовал.
— Ты же агитатор, Околицын, перед тобой он как рыба.
Из облака пара вынырнул Волошин. И этого солдата Громов узнал. Лицо его — веснушки на щеках, грустные, полусонные глаза — запомнилось еще там, в строю, на инспекторском опросе.
— Я, что надо? — держа шайку ниже пупа, сказал Волошин.
— Ты про Марию Магдалину читал книжку? — спросил Околицын.
— Читал? — повторил Цыганок.
— Про какую такую Малину?
— Не Малину, а Магдалину, — поправил Околицын. — Про ту, что в Христа влюбилась.
— Глупости, — отмахнулся солдат и отошел в дальний угол.
— Чего же ты врал: крестик на шее! — вдруг набросился Околицын на Цыганка, который повернулся к Громову, округлив глаза, схватил свою шайку и побежал в парную.
Громов заинтересовался Цыганкой. Выждав немного, он направился в парную. Здесь, в густом, почти сухом пару было трудно различить людей. Подполковник лег на верхнюю полку. Кто-то хлопнул его по спине и воскликнул:
— Эх, Саня, чуть я сейчас не влип. Хотел выругаться, глядь — новый командир полка сидит с шайкой в руках... Я и прибежал сюда.