Ребус-фактор

Громов Александр Николаевич

Дважды нам пришлось останавливаться и пригибаться – полицейский вертолет тарахтел где-то неподалеку и совсем низко. Полицейские осматривали буш чисто для проформы, потому что надо быть редкостным дурнем, чтобы надеяться что-то в нем высмотреть. Потом вертолет улетел, а мы выбрались на относительно широкую тропку и пустили лошадей по ней – впереди я, за мной Джафар. Лошади тяжело дышали. Их крупы потемнели от пота; вспотели и мы. Но солнце уже клонилось к закату, и я предвкушал вечернюю прохладу.

Часа за два до ночной темноты я решил, что пора позаботиться о лошадях. Мы достали мачете и вырубили кусты в радиусе шагов пяти. Мелкие ветки изрубили помельче и завязали в пустынные пакеты – это нам на завтра питье. Когда солнышко пригреет как следует, будем пить выделившийся конденсат. Но чтобы напоить лошадей, пришлось выкопать здоровенную ямищу, да и то вода на дне оказалась мутной и солоноватой. Пока расседлывали лошадей, пока поили их и задавали корм, пока я из земли, грязи и нарубленных ветвей в качестве арматуры лепил некое подобие очага, солнце зашло, и сразу стало прохладнее. Пока еще не совсем стемнело, мы разделили провизию на скоропортящуюся и ту, что может еще полежать, и подвесили мешки повыше от ночных животных, что временами принимались шуршать в кустах. Никаких иных звуков не было слышно, вертолет не возвращался, и я запалил в очаге небольшой костерок, а Джафар нацедил в котелок воды и поставил на огонь. Кулеш сварим.

Впервые я ночевал в буше лет в десять, правда, не один, а в компании более взрослых парней. Мама тогда отчитала меня, но не за самовольство, а за плохую подготовку, и высмеяла наше кое-какерство. А хорошо сидеть в буше у костерка и травить байки! О бушменах – это уж обязательно. Дескать, водятся в самых непролазных местах буша маленькие, ростом всего до колена, голые человечки и, если их ненароком побеспокоишь – пакостят. А пакостить они умеют и отличаются злопамятностью, так что если утром обнаружишь, что кто-то нагадил в твою кружку или украл уздечку, – лучше скорее выбирайся из буша и по меньшей мере месяц не кажи туда носа. Потом опять можешь приходить. Сказки, понятное дело.

Но в этот раз о бушменах мы, конечно, не вспоминали.

– Завтра к гряде пойдем? – спросил Джафар, устроившись у очага по попоне.

– А куда же еще.

– Значит, в Штернбург к твоему дяде Варламу?

– Точно.

– А по-моему, зря, – сказал Джафар. – Раз уж вертолет выслали нас разыскивать, так за всеми нашими родственниками уж точно наблюдение установят, неважно, где они живут. Хоть в Штернбурге, хоть в самом Новом Пекине. Явимся мы к твоему дяде, а там нас и возьмут.

– Он мне не дядя и вообще не родственник, – объяснил я. – Дядя Варлам – это так, слова. Он бывший муж моей мамы, ее первый муж.

Джафар вытаращил глаза, а я смутно припомнил, что его семья исповедует адаптивный махдизм. Кажется, в этой секте разводы не то чтобы совсем запрещены, но считаются делом постыдным.

– И нечего таращиться, – сказал я спокойно. – Они разошлись полюбовно и остались друзьями. И отец мой к нему нормально относился, как я слышал. Варлам мне действительно как дядя. Но не родственник. Мама знала, к кому нас направить.

Джафар только покивал, но я понял, что моя мама сильно потеряла в его мнении. Он правильно сделал, что воздержался от комментариев, – я бы на нем живого места не оставил.

– Покажи-ка мне свою рогатку, – попросил я.

Он показал. Я несколько раз натянул резинку – тугая, ничего не скажешь, – пожал плечами и вернул рогатку хозяину.

– Странно все-таки… А стрелял чем – обыкновенной гайкой?

– Чем же еще.

– И почему, по-твоему, толстопят после твоего выстрела сбесился?

– А я почем знаю?

Кажется, он действительно не знал, а догадок строить не хотел. Зато у меня в сознании уже брезжила версия.

– Пойдем логически, – сказал я. – Толстопят – зверь серьезный. Поэтому даже ручных толстопятов перед работой обязательно пичкают транквилизаторами. Получается очень послушный, хотя и несколько заторможенный толстопят. Верно?

– Ха! Это все знают.

– Не перебивай. Пусть мне отрежут руку, если для губернатора и министра не отобрали самого смирного толстопята. Да еще небось скормили ему полную лопату успокоительного. Что станет с таким зверем, если, к примеру, выстрелить в него из мелкашки?

– Ну… – начал Джафар.

– Не перебивай, говорю. Ничего особенного не будет. Пуля пробьет шерсть и кожу, но и только. Застрянет в жировом слое. У толстопята испортится настроение. Он может немного дернуться, но возница мигом заставит его слушаться. Нет? Не слышу!

– Ты не велел перебивать, – хмуро бросил Джафар.

– А ты не цепляйся к словам. Идем далее. Если я выстрелю толстопяту в бок из моего ружья пулей или картечью – тогда, конечно, другое дело. Убить не убью, если только не в глаз, но уж заставлю почувствовать! Тут и транквилизатор не поможет. Возница, думаю, не справится. Как раз получится примерно то, что мы видели, верно?

– Было бы верно, если бы я стрелял из твоего ружья, – фыркнул Джафар.

– Правильно. Ты стрелял из рогатки. Значит, толстопят сбесился не из-за твоей гайки. В него стрелял кто-то другой, кого мы не видели, и стрелял хорошей пулей, а не гайкой.

– А звук выстрела?

– Все орали. Оркестр играл. Мог быть глушитель. Мог вообще быть лучемет, а не ружье. Теперь понял? Ты здесь вообще ни при чем.

Джафар задумчиво почесал спину.

– Ну да, ни при чем… А полиция кого ищет?

– Наверняка толстопята уже осмотрели, – сказал я, – и нашли рану, сделанную уж точно не гайкой. Если у полицейских есть мозги, то самый умный из них уже понял, что был еще один стрелок. Хотел бы я знать, в кого он стрелял – в животное или в тех, кто на нем сидел?

Пока я мешал кулеш, Джафар соображал. До него всегда доходило чуть медленнее, чем надо, но уж если что застревало в голове, то оседало в ней навсегда.

– Значит… мы можем вернуться? – спросил он наконец, и его брови полезли от восторга вверх, а рот растянулся до ушей.