Рецидив жизни
Шрифт:
Она пожимает плечами, неуверенно открывает дверь пошире, выходит на крыльцо, наклоняется, пытаясь разобрать мою писанину.
На ее пальцах я вижу синие буквы татуировки: «КАТЯ». Кажется, у бабки была лихая молодость.
Она, наконец, прочитала. Смотрит на меня. Потом — ошалело — на Анну, которая стоит на мартовском снегу в одной летней блузке.
— Тебе не холодно? — спрашивает она.
Говорит она тихо, но девушка, работавшая с глухими, отлично умеет читать по губам. Она отрицательно качает головой.
— Немые, что ль? — обращается бабка ко мне.
Я показываю на свое
— А-а… — неопределенно произносит она. — Глухонемые, стало быть… Есть хотите?
Я отрицательно мотаю головой, снова указываю на сделанную надпись.
Она кивает.
— В избу-то зайдете?
«Нет» — машу я.
Она с минуту рассматривает Анну, меня. Потом качает головой и скрывается в доме.
Возвращается с двухлитровой пластиковой бутылкой воды, протягивает мне.
— Это не вас солдатики-то искали? — громко произносит она, так, что я слышу.
Я вопросительно гляжу на нее, Аня неуверенно жмется к моему плечу.
— Чего глазеешь? — недовольно произносит бабка. — Козлик солдатский приезжал, часа три назад. Говорят, два умертвия из лагеря сбежали, парень и девка. Опасные, говорят. Убивцы, говорят… Вы это?
Я киваю утвердительно.
— Ага… — неопределенно произносит она. — Вона как… Ну и ладно, ступайте, куда шли.
Женщина скрывается в избе, захлопывает за собой дверь. Через пару минут ее лицо возникает в окне. Под ее взглядом мы выходим со двора и берем направление на запад.
Значит, по-настоящему нас не искали — так, отправили «уазик» для очистки совести.
10
— Как ты попала в лагерь? — спрашиваю я, когда мы ложимся на снег у дороги, чтобы дать отдохнуть мышцам.
Солнце давно опустилось за горизонт, над землей повисла неразличимая для нас ночь.
— Забрали, — неохотно отвечает она.
— Я знаю, что не сама пришла, — говорю я. — Где тебя забрали?
— Дома.
— То есть как это? — недоумеваю я.
— Так.
Я вижу, что ей не хочется рассказывать. Какая-то боль из той, другой, жизни, когтистой кошачьей лапой царапает ее мертвое сердце.
— Расскажи, — настаиваю я, из дурацкого любопытства. — Разве ты умерла не дома?
— Дома.
— А как же они узнали?
— Наталья позвонила.
— Кто это?
— Сестра.
О, бог ты мой!
— Как?! — не верю я.
— Я не хочу вспоминать, — отмахивается она.
Вспоминать… Ты этого не забыла и никогда не забудешь, девочка! Ты будешь помнить это целую вечность, и боль твоя не станет меньше, потому что мертвые, кажется, не умеют ни забывать, ни проживать. Если время и лечит, то оно лечит только живых, а о мертвых оно просто забыло; мертвые для него не существуют.
— У вас были сложные отношения? — настаиваю я.
— Сложные! — горько усмехается Анна. — Да она увела у меня Ромку!
А-а-а… Ну, это не такая уж редкая история — обычное, в общем-то, дело.
— Ты уверена? — спрашиваю я.
— Уверена?! Да я сама видела, как они…
— И ты наглоталась снотворного.
— Да. Наверное, пока я лежала мертвая… или еще не мертвая… вернулась Наташка. Она, видимо, сразу сообщила в скорую, потому что когда я встала, она звонила и отменяла вызов… Кажется, она подумала, что мне просто стало плохо, не поняла, что я… Я и сама не поняла ничего сразу… Потом она кинулась ко мне и почувствовала, наверное, какая я холодная, увидела пустую коробочку из-под таблеток. Я хотела высказать ей все, что о ней думаю, и не смогла. Открываю рот, а голоса нет… В общем, Наташка, все поняла… Она стала орать на меня… Говорила, что я дура и истеричка, что Ромка правильно сделал, бортанув такую идиотку, что она меня всегда ненавидела, за то, что все лучшее в этой жизни доставалось мне, за то, что в десятом классе я гуляла с Витькой, в которого она была тайно влюблена… В общем, я пожалела тогда, что не умерла по-настоящему… А она позвонила в полицию и в морг. Вот и все.
Вот и все…
Чудны дела твои, господи!
— Они не имели права забирать тебя из дома!
— С тех пор, как ты… умер, кое-что изменилось.
Похоже, здорово изменилось.
Похоже, отношение к рецидивистам уже далеко не такое лояльное. Не удивлюсь, если скоро дума таки примет решение о принудительной кремации.
— Если бы она тогда хоть намекнула про этого Витьку! — продолжает Аня. — Да он меня и не интересовал совсем, я ходила с ним только от скуки, несколько раз в кино да в клуб!
Я глажу ее по плечу, забыв, что смысла в этом движении нет никакого. Ни я не чувствую ее плеча, ни Анна не ощущает моей ласки. Но она, по крайней мере, ее видит и улыбается благодарно.
— Куда мы идем? — спрашивает она.
Вот это — самый сложный вопрос. Куда и зачем.
— Домой я не вернусь, — продолжает девушка.
Да, ставя себя на ее место, я тоже не представляют, как бы смог вернуться домой, мертвым, к предавшей меня сестре. И зачем.
Зачем. Зачем вообще все? Зачем мы? Живые все норовят найти смысл жизни. Попробовали бы они найти смысл смерти! И жизни после смерти. Вечной жизни.
— Я не хочу, — вторит Аня моим мыслям. — Я не хочу жить вот так. Или что мы делаем?.. Существовать вот так я не хочу. Я хочу умереть по настоящему! В том, что я продолжаю существовать, нет никакого смысла.
В моем мозгу всплывает образ моего убийцы. Вот! Хорошая подсказка, спасибо! Смыслом моего теперешнего существования я могу объявить месть. Это позволит мне вести осмысленное существование как минимум до того момента, как я найду Дашкиного муженька и убью его. А поскольку он получил лет десять или около того, то ближайшая десятилетка моей «жизни» будет наполнена смыслом. Потом, когда он выйдет, я найду его и убью. А тогда уже можно будет и задаться поиском нового смысла.
Да. Как же раньше это не пришло мне в голову!
Анне — гораздо сложнее в этом плане.
Смыслом ее первой жизни была любовь. Вряд ли возможно перенести его в ее вторую жизнь.
— Нужно найти, — отвечаю я. — Нужно найти хоть какой-нибудь смысл. Хотя бы на время.
— Зачем?
Вот этого-то я и не знаю. Но с инстинктом самосохранения не поспоришь.
А этот вопрос — «Зачем?» — вселяет в меня полную безнадёгу. Это дурацкий, нехороший вопрос.
Нужно вставать и идти дальше.