Red Hot Chili Peppers: линии шрамов
Шрифт:
Пристрастившись к травке, отец начал проводить много времени в ночных клубах, которые появлялись на Сансет-стрип как грибы после дождя. Мы видели его все меньше и меньше. Каждое лето мы с мамой возвращались в Гранд-Рапидс к родственникам. Бабушка Молли и ее муж Тед часто водили меня на пляж Гранд-Хэйвен, где мы отлично проводили время. Во время одного из таких визитов в Гранд-Хэйвен летом 1967-го мама случайно встретилась со Скоттом Сен-Джоном. Спустя некоторое время он уговорил ее переехать к нему в Мичиган. Был декабрь 1967-го.
Сам факт переезда меня не сильно расстроил, а вот вторжение Скотта в нашу жизнь… Этот мужик вызывал у меня отвращение – большой, грубый, мрачный и злой, с темными сальными
У Скотта был буйный характер, он легко выходил из себя. Впервые в жизни меня стали нефигово так лупить. Как-то раз я решил срезать этикетку с моей любимой синей куртки, потому что из-за нее спина чесалась. Закончилось все тем, что я прорезал в куртке большую дырку – в моей комнате было очень темно, и я легонько промазал. Когда Скотт это обнаружил, тут же стянул с меня штаны и отшлепал тыльной стороной щетки для одежды. Короче говоря, начались трудные времена.
Мы жили в одном из самых бедных районов Гранд-Рапидс, и я пошел в новую школу. Учеба перестала меня волновать, и я превратился в маленького хулигана. В пять лет я ходил по школьному двору и, пытаясь поразить новых друзей, страшно ругался, умещая по десять матерных слов в одну фразу. Однажды это услышал учитель и вызвал родителей. Тогда я понял, что сильные мира сего против меня.
Другим проявлением моей неуравновешенности стал случай со Slim Jim. Я гулял с другом, денег не было, поэтому в кондитерской я спер несколько конфет Slim Jim. Владелец магазина позвонил маме. Не помню, как меня наказали, но тырить конфеты точно было не самым типичным поведением для шестилетнего пацана в Гранд-Рапидс.
В июне 1968-го мама вышла замуж за Скотта Сэн-Джона. На свадьбе я нес кольца, за что мне подарили фиолетовый велосипед «Стингрей». Это меня весьма порадовало. В общем, их брак я приравниваю к классному велосипеду с дополнительными колесами.
Тогда я почти не видел отца – он вдруг стал хиппи и уехал в Лондон. Время от времени я получал посылки из Англии: футболки, бусы, браслеты… Он писал мне длинные письма, в которых рассказывал о Джимми Хендриксе и Led Zeppelin, других группах, которые повидал, и о том, как же офигительны английские девчонки. Казалось, будто он в бесконечной психоделической поездке в Диснейленд, а я застрял в Богом забытой жопе, в занесенном снегом Нигдевилле. Я чувствовал, что где-то там творится настоящее волшебство. Но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что наслаждался своим спокойным детством.
Тем летом я поехал на несколько недель в Калифорнию, чтобы повидаться с отцом, который вернулся из Англии. У него была квартира в Хилдэйле в Западном Голливуде, но почти все время мы проводили в Топанга-Каньоне, где у его девушки Конни был дом. Конни была фантастической женщиной с копной огненно-красных волос и с белой кожей – женщиной настолько красивой, насколько можно представить, и сумасшедшей настолько, насколько в принципе можно быть. Остальные друзья отца представляли собой насквозь пропитанных наркотиками ковбоев-хиппи. Среди них был Дэвид Уивер, внушительных размеров мужик с незакрывающимся ртом, волосами до плеч, длинными, подкрученными вверх усами и типичным хипповым калифорнийским прикидом (само собой, не таким стильным, как у моего отца). Он был брутальным задирой и дрался как росомаха. А еще в дружеском треугольнике моего отца был Алан Башара, ветеран Вьетнама, который носил афро и густые усы. Башара не был крутым хиппи-мачо, как остальные, скорее он походил на Джорджи Джессела, откалывающего шуточки со скоростью пулемета. Такое сочетание – Дэвид (сильный, крепкий, задиристый парень), мой отец (творческий, умный, романтичный) и Алан (прирожденный комик) – было выгодно всем троим, и они никогда не испытывали недостатка ни в женщинах, ни в деньгах, ни в наркотиках, ни в развлечениях. Круглосуточная вечеринка.
Уивер и Башара жили в доме недалеко от Конни и наладили неплохой бизнес на продаже марихуаны в Топанга-Каньоне. Оказавшись там впервые, я ничего не понял, только увидел, что куча людей все время курит траву. Но однажды я зашел в комнату, где Уивер пересчитывал пачки банкнот. Похоже, все было серьезно. Тогда я подумал: «Скучновато здесь, они какой-то математикой занимаются», – и пошел себе в другую комнату, где наткнулся на гору марихуаны, возвышавшуюся на куче брезента. Конни постоянно приходилось за мной присматривать, забирать гулять и играть в каньоне. Я только и слышал: «Не заходи в эту комнату! Не заходи в ту комнату! Гляди в оба, смотри, чтобы никто не зашел!» Такая скрытность даже ребенку сообщала о том, что мы делаем нечто, за что нас могут поймать. Это вроде и беспокоило меня, но при этом было любопытно: «Хм, что же там происходит? Откуда у вас, ребята, столько денег? И что здесь делают все эти красотки?»
Помню, тогда я постоянно волновался за отца. Как-то раз его друзья переезжали в другой дом, а вещи перевозили на грузовичке с открытым кузовом. И вот папа забрался на самый верх груды их барахла и устроился на каком-то матраце. Грузовик тронулся, дорога пролегала через горы, и я все время выглядывал из окна и смотрел на отца, балансирующего на матраце:
– Пап, не свались.
– А, не волнуйся, – отвечал он, но я, блин, волновался. С этого начался долгий период, когда я до смерти переживал за его жизнь.
Но мы все равно много веселились. Отец, Конни, Уивер и Башара часто проводили время в «Коррал» – маленьком задрипанном баре в центре Топанга-Каньона, где часто выступали Линда Ронстадт, Eagles и Нил Янг. Я всегда был единственным ребенком в толпе зрителей. Они все были или пьяны, или под кайфом, а я просто танцевал.
Вернувшись в Мичиган, я обнаружил, что там все по-прежнему. Первый класс мне ничем толком не запомнился. Мама работала секретаршей в юридической фирме и пропадала там целыми днями, поэтому после школы я сидел с няней. Но осенью 1969-го мы переехали на Пэрис-стрит, и моя жизнь изменилась к лучшему. Раньше мы жили в бедном районе, застроенном хибарами и лачугами, и Пэрис-стрит казалась мне картиной Нормана Роквелла. Милые домики на одну семью были окружены ухоженными газонами и чистыми гаражами. К этому времени Скотт уже почти исчез из поля зрения, но успел обрюхатить мою маму.
Неожиданно я получил трех потрясных юных девчонок, которые присматривали за мной после школы. В семь лет я был еще маловат, чтобы испытывать влечение, но по-братски обожал этих девочек, испытывая благоговейный трепет перед их красотой и женственностью. Я не мог быть счастливее, чем проводя время с ними: смотрели ли мы телик, плавали ли в бассейне или просто гуляли по окрестностям. Они открыли для меня Пластер-Крик – местечко, которое стало для меня настоящим убежищем на следующие пять лет, святилищем, сокрытым от мира взрослых, где мы с друзьями могли прятаться в лесу, строить лодку, ловить раков целыми днями и прыгать с мостов в воду. В общем, переезд в этот район, где все казалось прекрасным и где росли цветы, очень помог мне.