Реформатор
Шрифт:
Никита был вынужден признать, что мучается отнюдь не тем, что случилось ночью, а тем, как он этим (сумбурно, торопливо, суетливо… по-кроличьи как-то распорядился.
И еще он подумал, что системный мир обречен, хотя бы уже потому, что, к примеру, ему, Никите, сейчас больше всего на свете хочется остановить именно то мгновение, за которое… ему бесконечно стыдно.
«Не натер с непривычки? — подмигнул Савва. — Иных неприятностей, смею надеяться, не придвидется, хоть мы и работали без презервативов».
«Почему это я должен был натереть? — Никита вдруг почувствовал, как запылала в штанах еще мгновение назад прохладная и спокойная плоть, как если бы
«Ты-то, может, и нет, — усмехнулся Савва. — А вот она — да, хоть в это трудно поверить. Ей же наверняка подкатило к двадцатнику. Я не знал, поэтому быстренько впихнул, а там напряг, она пискнула, я даже подумал, может спьяну не туда попал, потом, чувствую, вроде разработалось, а в ванной посмотрел — в крови. Но она молодцом! Мы же с тобой раза по три заходили. А я, пока ты спал, еще и утренника сгонял… Почему не сказала? Мы бы тогда осторожненько, нежненько»…
«Может, застеснялась, что сразу с двумя?» — предположил Никита.
«Ну да, — сказал Савва, — летела на дельтаплане в церковь, а вон куда залетела!»
Некоторое время Никита молчал, не зная как сказать об этом Савве. Дело в том, что овладевая Ценой, он тоже ощутил точно такой же напряг и точно так же ему показалось, что на пути стрелы возникла некая эластичная тесная преграда, которую стрела с честью преодолела. И точно так же была на стреле кровь — свидетельство попадания в (неожиданную, скажем так), цель, когда Никита отправился в ванную, но он тогда не обратил на это внимания, потому что нормального мыла в ванной почему-то не оказалось, и ему пришлось вымыть стрелу каменным, карминного цвета обмылком, извлеченным из настенного шкафчика, где он невостребованно покоился, набирая твердость, с незапамятных времен. От юрского, не иначе, периода карминной окаменелости можно было ожидать чего угодно — она могла расцарапать стрелу, сама (при соприкосновении с водой) растечься жидким кумачом, поэтому Никита не стал умножать сущности, а просто вытерся насухо полотенцем и вышел из ванной вон.
Готовый снова пустить стрелу в цель.
«Что она там плела про Крым? — спросил Савва. — Убей бог, не помню такую. Да ее там точно не было, иначе как бы она осталась девственницей?»
«Никак», — был вынужден подтвердить Никита.
И тем не менее, каким-то образом она осталась.
…Никите нравилось у Саввы на работе. Захлестнувшие Россию нищета, неустроенность, неуверенность и т. д., как о волнолом разбивались о высокие стены, кружевные металлические решетки, вакуумные двери Фонда «Национальная идея».
Получалось, что ищущие национальную идею, существовали в неизмеримо более комфортных условиях, нежели те, для кого они ее искали, то есть подавляющая (ожидающая, бездействующая?) часть нации. Нация только готовилась (сама, впрочем, об этом не подозревая) вкусить плодов идеи, в то время как ищущие уже вкушали и, видит Бог, отменно вкушали.
Нет ничего хуже в этой жизни, подумал Никита, чем ждать и бездействовать. Любой поиск, любое действие, даже поиск ради поиска, действие ради действия всегда предпочтительнее ожидания и бездействия.
По всей видимости, и люди разделялись по этому принципу. Савва, к примеру, предпочитал действовать. Никита — бездействовать. Но были и люди, которые, как отец, ухитрялись действовать, бездействуя, или бездействовать, действуя. В том смысле, что от их действий (бездействия) ровным счетом ничего не происходило, ничего не менялось.
Как бы там ни было, подавляющая часть нации определенно бездействовала (ожидала), в то время как некоторая (ничтожно малая) ее часть действовала (искала). В результате ничтожно малой части доставалось (в материальном плане) все (многое), нации — ничто (прожиточный минимум, минимальный размер оплаты труда, стоимость «продовольственной корзины» и т. д.).
Это было особенно очевидно на примере Фонда «Национальная идея», о существовании которого нация (Никита в этом не сомневался) понятия не имела. Хотя, даже если бы ей (нации) сообщили об этом по всем телевизионным каналам, со страниц газет, по радио, а также через Интернет, вряд ли бы что-то изменилось. Стихия ожидания и бездействия обладала столь великим запасом прочности, что уже казалась не богатырским (оздоровляющим) сном перед великими свершениями, но летаргией, комой, клинической смертью перед… смертью классической, окончательной и бесповоротной.
Таким образом, единственно возможной национальной идеей Никите представлялось пробуждение нации, выведение ее с помощью искусственного дыхания, прямой инъекции в сердце, электрошока из состояния клинической смерти, однако, похоже, это отнюдь не входило в задачу таинственного фонда.
Никите было не отделаться от ощущения, что деятельность фонда (насколько, естественно, она была доступна его пониманию) как, впрочем, и деятельность всех прочих общественных и политических организаций в России — являлась не чем иным, как сном внутри сна, комой внутри комы, клинической смертью внутри клинической смерти, когда умирающему представляется, что он летит к белому свету по темному коридору. Просто в одном сне (внутри полета к белому свету по темному коридору) была нищета, пустые карманы, нечего было пить и жрать, в другом — столы ломились от жратвы и питья, носились туда-сюда джипы и «мерседесы», девки блестели голыми плечами, карманы топырились от долларов и не очень надежных рублей.
Судя по размерам кабинета, качеству мебели и оргтехники, Савва был в фонде не последним человеком. Никита подумал, что Савва вполне мог бы приспособить к столь щедро оплачиваемому поиску национальной идеи отца, чтобы тот не шлялся по дурацким сборищам, не звонил безуспешно в редакцию журнала «Третья стража» насчет гонорара. Да и для матери мог бы сыскать должностишку — вахтера, курьера, редактора — чтобы она не спала весь день, как сова, а по ночам не бродила бы по квартире, как привидение. Пристрастившееся к выпивке привидение, потому что во тьме мать торила путь либо на кухню (к холодильнику), либо в большую комнату, где в одном из отделений комода Савва разместил свой персональный бар.
Никита не знал, делиться или не делиться с Саввой предположением, что это он лишил девственности Цену?
С одной стороны, спор о том, кто именно — Никита или Савва? — лишил девственности Цену, напоминал библейскую историю о первородстве, которое Исав уступил Иакову за чечевичную похлебку. Только сейчас (уступи Никита Савве) никакой похлебки не предвиделось. В лучшем случае — презрительная усмешка. С другой — девственность Цены представала той самой (уже древнегреческой) рекой, в которую, оказывается можно было войти (и следовательно, выйти?) дважды. Единственной возможностью покончить с безумием было снова встретиться с Ценой и убедиться… в чем? Что она дважды недевственница?