Шрифт:
Предисловие
Е. СОКОЛОВОЙ
Рисунки на переплете
Е. МЕШКОВА
Живые страницы
Есть книги, особенно влияющие на жизнь человека. Еще в детстве мы знакомимся с первыми из них. Наверное, каждый вспомнит свой любимый сборник сказок, букварь… А для меня это еще
Не помню, какую еще книгу я так читала – неспешно, стараясь прочувствовать каждое слово. А между тем число перевернутых страниц до удивления стремительно росло. Казалось, что эту книгу я не читаю, а слушаю – как неведомую историю, рассказанную тихим и добрым голосом. Еще поймала себя на том, что, глубже погружаясь в эти «живые» страницы, отвлекалась ото всех посторонних мыслей, не проскальзывала по строкам, а невольно задерживалась на некоторых из них. И при этом – улыбалась. А как же иначе – так бережно и зримо перенесено на бумагу деревенское утро! Зачитаешься – и вдруг начинаешь улавливать запах нагретой травы и теплого молока. И шум городской как-то постепенно стихает, а вместо этого – будто лай собаки да соловьиные трели. Читаешь и не можешь оторваться…
Подобное ощущение приходило ко мне и прежде, при трепетном вхождении в мир классической русской литературы, соприкосновении с прозой И. Тургенева, С. Аксакова, И. Бунина… Безусловно, и здесь журчит этот же родник чистого русского слова, причем преемственность эта особенно очевидна и в духовной близости В. Чернышёва к творчеству И. Соколова-Микитова, моего прадеда, ставшего для автора книги ближайшим другом и наставником.
У них действительно много общего. Язык простой и бесхитростный, родной и непривычный в то же время. Я, выросшая в городе, впервые вникала в слова доселе незнакомые, в описание деревенского быта, невиданных или просто безымянных для меня растений… С какой поразительной чуткостью автор смотрит на мир, замечая, конечно, куда больше нашего. Как радушный хозяин, водит читателя по лугам, вдоль берегов реки, указывает на скрытое от невнимательных глаз и будто рассказывает шепотом, чтоб не вспугнуть. Так хочется теперь, выйдя из города, увидеть все это воочию, убедиться, что после таких «уроков» я и сама разгляжу гораздо больше.
Это книга особенная. Не представляю, кого она не тронет, оставит равнодушным. Возможно ли это? Думаю, нет. Ведь так много в этих строках искренней любви! Так много, что хватит на каждого. Это именно живая книга. А потому не будем спешить. Есть что-то теплое в этих страницах – даже руки греет. Добром веет от них.
Елена Соколова
Тайны села Никольского
Мы переезжаем на село
– Ну-с, кавалер, с чем пожаловал?
Доктор Белов в белом халате и такой же шапочке сидел на белом стуле и легонько барабанил пальцами по белому столу. В его кабинете все было белым, пугающе-холодным и блестящим: стены и потолок, дверь, в которую мы с мамой вошли, шторы и ширма, отгораживающая кушетку, сверкающие никелем инструменты в белом поддоне, круглое зеркальце с дыркой посередине, закрепленное на лбу доктора. Только волосы на пальцах, барабанивших по столу, всклокоченные брови и усы были рыжими.
За меня ответила мама:
– Кашель, гланды, частые ангины и простуды, бронхиты…
Доктор оценивающе оглядел меня, словно прикидывал, где во мне может поместиться все то, что наговорила мама.
– Что ж, посмотрим.
Был день, но доктор включил лампу. Мои глаза полоснул яркий зайчик от зеркала на его голове. Доктор придавил мой высунутый язык плоской холодной ложкой.
– Скажи: «аааа»!
Я заорал что-то среднее между «а», «о» и «ы».
– Горластый, однако, – отметил доктор.
Он снова внимательно оглядел меня, соображая, должно быть, откуда во мне, при всех моих болячках, такая горластость, и помял холодными пальцами горло.
– М-да, миндалины увеличены. Надо попить кальций (ох уж этот солено-кислый кальций!), рыбий жир (сколько можно пичкать меня этой гадостью, пузырьки с которой я прячу так, чтобы их не нашла мама!), а пока сделаем продувание.
Он вставил мне в нос резиновую трубку.
– Что тебе больше нравится сказать: пароход или паровоз?
– Самолет! – прогундосил я с трубкой в носу.
– Подойдет, – согласился доктор. – Ну, говори!
Я сказал. В это самое время доктор фукнул большой резиновой грушей, в мою голову ворвался вихрь, ударил в уши и нос, голова загудела, я поперхнулся и закашлялся, на глазах выступили слезы.
– Эх-хе… – вздохнул доктор, причмокнув губами. – Городское дитя…
Он протянул маме выписанный рецепт.
– А вообще, я вот что скажу, мамаша. Лучше всего, что я выписал, просто деревня. Чистый воздух, парное молоко, свежая зелень…
По дороге домой мама молчала. Вероятно, сосредоточилась на своих мыслях. Я даже знал на каких. Дело в том, что разговор о переезде в деревню у нас в семье шел давно. Его заводил папа, не любивший город и к тому же не ладивший с городским начальством. В качестве самого основательного довода он приводил странную поговорку, дошедшую, наверное, из глубины древнеримских времен: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме».
Но маму, похоже, вполне устраивали вторые роли, даже не в Риме. В городе ей легче управляться с хозяйством, которое охватывало меня, папу, уборку квартиры и приготовление пищи. В деревне к этому добавлялось многое другое – такое, чего мама полностью не представляла. И вдруг эта рекомендация доктора Белова!
Вечером у родителей состоялся совет, на котором хорошенько взвешивались все «за» и «против». Мои миндалины и предрасположенность к ангине оказались весомее. Было принято решение перебираться в деревню. Ее место и название было уже определено: папу, ветеринарного врача, давно звали работать на конном заводе в селе Никольском.
Мы переехали туда в разгар весны. Орали на ветлах грачи, лед на пруду посинел и напитался водой, у берегов появились полой [1] .
Для жилья нам отвели небольшой кирпичный особняк на краю обширного парка, за которым лежал пруд. В особняке, как нам сказали, до революции находилась людская и кухня господского дома. Богатый помещик-коннозаводчик Молоствов – были, оказывается, и такие, имевшие целый конный завод! – не любил, вероятно, кухонных запахов, и кухню построили в стороне. Сам господский дом зачем-то разрушили, от него осталась лишь громадная куча битого кирпича.
1
Полои – вода, появившаяся между берегом и подтаявшим льдом водоема.