Реки
Шрифт:
А «Торгсин» был такой магазин, где можно было купить что угодно. В нем было все, что надо! В те скудные и трудные времена в нем можно было купить даже теннисный мячик… Дед говорил о теннисном мяче с каким-то особенным чувством. Видимо, ему сильно хотелось иметь маленький, упругий и очень приятный на ощупь мяч, хотя я не припомню, чтобы он говорил о теннисных ракетках, и о том, что он играл или хотя бы видел, как играют в теннис. Какой к черту теннис в моем городе в те времена, да и сейчас тоже… Но купить что-либо в «Торгсине» можно было только на серебро или золото. В «Торгсин» несли золотые или серебряные монеты еще царской чеканки. Дед говорил, что на
Но главное-то что? Главное, что в моем городе когда-то во-первых, можно было купить что угодно, а во-вторых, можно было заплатить златом-серебром… как платили пираты… Вот факт, который связывал меня с историей. Мой дед делал это, и, значит, это была не отдельная от меня, не чужая история. У меня до сих пор где-то лежит серебряный царский рубль. Откуда он взялся, я не помню, но в детстве я любил рассматривать его. И по сей день я хотел бы оказаться с этой монетой в том самом дедовом «Торгсине» на другом берегу реки.
Я не знаю никакой сибирской экзотики, я не пережил её. Книги «Угрюм-река» или «Последний из Удеге» для меня так же полны тайны и так же далеки от меня, как «Кавказский пленник» или «Фрегат Паллада». Я вырос в городе. Я не знаю тайги, мне она неведома. Я пролетал над тайгой на самолете, когда летел в Москву. Или из Москвы домой. Я ничего не видел, я просто знал, что там, подо мной, тайга. А что это – тайга?! Я только однажды, совсем неглубоко, и совсем ненадолго вошел в таежный массив, был искусан комарами, что-то унюхал, что-то увидел, ничего не понял, и… вернулся в город. А что я мог там понять? И что я там должен был понять? Это все равно, что попытаться полюбить море, зайдя в него по щиколотку, да к тому же, когда вода холодная. Но море все-таки полюбить легче, чем тайгу… А тайга?…
Когда я побывал в тайге, погода была… скорее плохая. Конец августа, прохладный или, даже, сырой день, был серым и ветреным, но не беспросветным. Иногда солнышко задевало нас, но не мощно, не всем диском, скорее краешком, подмигивало из-за толстых объемных облаков. Дождя не было, дождь шел ночью и весь предыдущий день. Мы вошли в тайгу утром и оглушили сами себя хрустом и шелестом травы, кустарника и папоротника, сквозь который стали продираться. Тайга приглушила утренний свет, и загудели комары…
Отец договорился с какими-то своими знакомыми, и меня взяли на охоту. Мне было года двадцать три, двадцать четыре, точно не помню. Отчего-то мне хватило ума не изображать, что я опытный и умелый. Нет, я не скрывал, что ничего не смыслю в лесных делах. Мужики были мне рады. Их было трое. Все вдвое старше меня. Один был местный охотовед Серега, а остальные, не помню их имён, тоже местные, но давно уже живущие в городе. Кто-то из них как раз и был знакомым отца. Все были мне рады, потому что мне можно было рассказывать таежные байки, можно было меня удивлять, разыгрывать, пугать, и еще можно было обо мне заботиться, то есть тридцать три удовольствия. Мужики запрещали мне называть их на Вы, но я чувствовал, что им приятно, что я их так называю, и еще им было приятно мне запрещать обращаться к ним на Вы. Так что я продолжал это делать.
Сейчас я думаю, что та охота не была настоящей охотой. Просто три мужика захотели повстречаться, потому что давно не виделись, поговорить, выпить, побродить по тайге, пострелять из ружей.
Мы приехали из города в деревню на машине. Приехали в деревню совсем поздно вечером, переночевали в доме охотоведа Сергея. Я спал плохо. Я не люблю деревню и деревенские условия. В доме сильно пахло, не знаю, как сказать, деревенским домом, в котором живут и совсем старые и совсем юные люди вместе, и еще много кошек. В таком доме постоянно готовят еду, и пахнет этой и еще вчерашней едой.
Я не понимаю и не знаю, как жить в деревне. Мне кажется жизнь в деревне невыносимо трудной, а главное, неоправданно трудной. Те закаты и восходы, тот туман, белый-белый, который лежит на реке, обещая знойный день, жужжание моторной лодки из этого тумана, удочка в руке, а за спиной мычит, позвякивает чем-то, кукарекает деревня… Все это радость только для заехавшего на выходные горожанина, который любит запах деревенского дома, парное молоко, ковыряние на грядках, разговоры о скотине, и саму эту скотину, а также кур и прочую живую мелочь. Любит тесную баньку и умывание из рукомойника, и т.д. и т.д. Я всего этого не люблю, и никогда не любил.
Когда мы ехали из города я, сидя на заднем сидении старого отечественного внедорожника, вдоволь наклацался зубами и натрясся по кочкам. А еще я наслушался таежных разговоров про то, как в прошлом году было уж очень много барсуков, и пришлось нескольких подстрелить, барсучьего жира зато им хватило на всю зиму.
– А для чего нужен барсучий жир? – поинтересовался я.
– Ты что, не сибиряк, что ли? – спросил тот, что был за рулем.
– Да нет! Просто молодой еще, – ответил за меня другой, – прихватит, узнает, зачем барсуку жир.
Они оба посмеялись и продолжили разговоры про медведей, косуль, таежные, дальние озера с сомами и другими неведомыми большими рыбами. Слух и сердце мне приятно обжигали слова: «заимка», «пасека», «зимовье», «старый прииск».
– Если силы будут, дойдем завтра до прииска, – сказал водитель.
– Какого прииска?! Золотого что ли? – совершенно изумился я.
– А какого еще? Конечно золотого.
– И сейчас добывают?
– Не-е. При Екатерине добывали золото. Потом какое-то время кто-то сам пытался ковыряться, а теперь там тишина.
– Интересно! – выдохнул я.
– Да-а-а, ничё интересного. Так, жутковато маленько и все…
Мы приехали в деревню, поужинали, выпили немного самогонки, от которой все волосы на моем теле встали дыбом, мужики, правда, её хвалили, легли спать (я почти не спал из-за запахов, храпа, и вообще…), а утром взяли ружья, еду, сели вчетвером в машину, выехали за деревню, проехали мимо каких-то свинарников, ржавого трактора, пересекли поле, и остановились у леса. Это и была тайга.
Меня сильно удивило то, что комары все-таки боялись той белой жидкой мази, которой мы намазались прежде чем шагнуть в лес. Они кружились и звенели перед лицом, садились на одежду, но не кусали.