Реквием по пилоту
Шрифт:
— Ну и как он?
Кромвель не выразил особых восторгов:
— Половина дискет еще не пришла, но, в общем, все то же самое. Тяга повыше, лобовое пониже, не для чемпионата, на виражах попотеем, разворот покороче… схема прежняя. Иди, гуляй с девушками. Ты завтракал?
Эрликон отмахнулся и вышел, прикрыв дверь.
Западный Стимфал, в котором брал отсчет первый этап мирового турне группы «Козерог», — название чисто символическое. У мегаполиса, обрезанного по меридиану береговой линией, может быть только один запад — океан, и, в общем-то, так оно и есть. Но существует некоторый географический нюанс: на севере в побережье, и без того высокое, вклинивается столообразное плоскогорье Ванденберг. Там совсем недавно наши друзья искали счастья за штурвалом самолета, и там же, на полпути между Большим Стимфалом и Космодромами, при участии многих
За вчерашний день первый ряд колонн Южного входа скрыл транспарант с красной надписью «Козерог», а на шлифованном камне ступеней, вдоль которых можно было бегать и на сто, и на двести метров — если бы нашлись спортсмены с соответствующей разницей в длине ног, и у величественных дверей с выпуклым греческим орнаментом, и у стеклянных простенков бродила и гудела толпа возбужденных безумцев, надеющихся хоть одним глазком взглянуть на кумиров вблизи.
К этим же ступеням и подвез Эрлена неподвластный времени «Харлей-Дэвидсон». Загнав мотоцикл на стоянку, пилот стал подниматься к рельефным дверям — все лестницы в последнее время казались ему крутыми. Популярность — великая сила. Эрликон шел по живому коридору, качая головой и отнекиваясь от сыпавшихся вопросов и предложений. На входе образовалась заминка — «черные ангелы» охраны обоих полов, не получившие, похоже, никаких инструкций, не проявили ни малейшей готовности впустить Эрлена по первому требованию. Несколько месяцев назад такая ситуация повергла бы его в смятение, стыд и ужас и породила бы целую вереницу кошмаров, теперешнее отупение и злость позволяли вовсе не замечать подобных проблем.
Хуже того.
Сразу же по приезде Дж. Дж. принял дальновидное решение избавиться от скифовского «рюгера», поскольку в Стимфале он оставил о себе слишком свежую память и стрелять здесь из него во второй раз было бы по меньшей мере неразумно. Так ошеломивший Эрликона в роковую ночь знакомства с маршалом «бульдог» был принесен в жертву богу морей Нептуну, а Кромвель, побывав с Вертипорохом в каких-то катакомбах, заменил злополучный револьвер на старомодное, но по-прежнему фозное детище Германа Люгера — воспетый в стихах и прозе парабеллум с капризно-изысканно отклоненной назад рукоятью и тем несравненным крутым подъемом, по которому въезжают цилиндры коленчатого затвора.
Эту-то рукоятку и поймал под курткой Эрлен, придвигаясь поближе к самоуверенным стражам и с недобрым весельем думая: уж я войду. И быть бы чему-то, но, к счастью, слава наконец возымела действие, и под восторженный шепот «чемпион, чемпион» и «девочки, смотрите, совсем седой» кожано-металлические вратари расступились, и Эрликон вошел.
Огромный зал с еще более огромным амфитеатром был местами освещен, местами погружен во мрак; бесконечные ряды кресел наполовину были укрыты чехлами, наполовину уже открыты, чехлы были свернуты, как паруса в бурю. Эрлен спустился к сцене. Здесь царили свет и суета, люди всех возрастов — бородатые, лысые, с косичками, а также со всем этим одновременно — что-то вносили, выносили, махали руками и оживленно переговаривались; во все стороны змеились толстые и гонкие кабели, а на заднем плане вообще велось настоящее строительство: там, на фоне бетонной стены со следами опалубки собирали конструкции высотой с трехэтажный дом. Среди всего этого Эрликон увидел Ингу, так же как и остальные, она была в джинсах и в том пушистом свитере, который был на ней в их первую встречу во Дворце музыки. Волосы она заплела в косу и подколола, украшений, кроме серег, не было никаких — словом, она как будто демонстрировала полное пренебрежение к красоте и вместе с тем была так чудно хороша, что у Эрлена захватило дух.
Он стоял, опершись на кресло первого ряда, возле самой сцены, внимания на него никто не обращал, и некоторое время наслаждался тем, что Инга его не замечает. Но вот заметила, улыбнулась и указала рукой в сторону прохода у кулис. Эрликон кивнул и направился туда.
— Ну, здравствуй, — сказала она. — Ты давно приехал? Пойдем, поднимемся наверх, а то тут не поговоришь. Мы здесь с девяти часов и все никак не начнем.
Они поднялись еще по какой-то лестнице, и там Инга провела его по одному коридору, потом по другому, и в итоге они очутились в зале с хрустальными светильниками, зеркальным паркетом и присели у закрытого бара. Вокруг ни живой души, тихо и пустынно.
— Я тебя поздравляю. — Голос Инги рассеивался в пустом пространстве. — Ты там совершил какие-то чудеса. Ну расскажи, очень было тяжело?
— Да как сказать… да. Временами было неприятно.
— Там кто-то погиб? Все-таки у тебя очень опасный вид спорта. Ты плохо выглядишь.
Это был комплимент, но Эрлену отчего-то сделалось тоскливо.
— Давай лучше о тебе. Как твои дела?
— Ах, да ладно. Гуго сообщил тебе? Он разговаривал с отцом, там все закончилось, можешь ни о чем не волноваться.
— Я и не волнуюсь. Это ты о чем-то волнуешься. Что случилось?
Инга сокрушенно махнула длинной музыкальной кистью:
— Гуго пропал куда-то. У него сезон… Сумасшедший. Где его искать? У тебя есть сигарета? — Взгляд у нее стал отрешенный, и смотрела она куда-то в стену. — Ты знаешь, я такую глупость совершила. Надо было бросить все и поехать на эти дурацкие похороны. Да, ты же не в курсе, Колхия умерла, женщина такая, ты ее не видел. Я, дура, побоялась. А теперь просто не знаю, что делать.
Она говорила прямо и откровенно, как с давним другом, не выбирая выражений, и, между прочим, вставила слово, которое Эрликон слышал только от Кромвеля, и то в злую минуту.
Сказала она немного, но и этого было достаточно — Эрлен без труда узнал эту страшно знакомую интонацию, в которой звучали нормальное женское беспокойство и забота. Это был голос любви, голос его несостоявшегося счастья — вот так же Кристина волновалась, что Эдгар уехал с больным горлом. За Эрликона так не волновался никто. Грубая, очевидная истина вломилась в его и без того помраченное сознание, а дальше и собственная роль предстала во всей неприглядности. На какой-то момент он потерял нить разговора, обрывки фраз, множась, отражаясь эхом друг от друга, зазвучали в голове сами по себе. Эрлен даже не сумел обрадоваться тому страху, который появился во взгляде Инги — кажется, она увидела, как во прах рассыпаются ею же открытые крепости и алтари в его душе. Она попыталась заговорить о другом, о том, что он должен обязательно прийти на их концерт, что непременно еще будет счастлив в любви — словно в его детских снах фея из недоступной волшебной страны обещает счастье несмышленому мальчишке. Он не запомнил, что отвечал и говорил ли что-нибудь вообще, кажется, Инга проводила его, но и это как-то смешалось. Эрликон пришел в себя на стоянке, один, возле мотоцикла.
Однако сесть за руль в его состоянии было совершенно невозможно, он бы и ключом не попал в зажигание, поэтому, бросив «харлей» на произвол судьбы, Эрлен отправился в гостиницу на такси и даже о чем-то перемолвился с шофером, в то время как вновь ожившая чугунная лапа сжимала и скручивала внутренности.
Ни Кромвеля, ни Вертипороха в номере не оказалось — скорее всего, друзья-приятели поехали обедать к новоявленной домохозяйке Шейле. Не в состоянии ни о чем думать, Эрликон, однако, вспомнил, что в таких случаях помогает музыка, и подошел к старинному магнитофону, купленному маршалом еще накануне второго этапа. Напрасно, ничего не получилось, руки по-прежнему тряслись так, что не мог заправить ленту в канал, и он бросил это. Оставаться же одному в комнате не было никаких сил, и Эрлен снова вышел на улицу.
Едва ступив на мостовую, он пожалел, что не остался дома. Все вокруг оглушало как будто специально устроенной сутолокой и суматохой, казалось, не было прохода ни от людей, ни от машин. Несмотря на то что внутри все было сдавлено беспощадными тисками, чувствительность Эрликона страшно и болезненно обострилась — длинная изогнутая ручка двери была холодной, как лед, а запахи проникали сквозь ноздри прямо в мозг — пахло металлом, морской влагой, откуда-то несло жареным мясом, и уж совсем невыносим был стук укладываемой где-то поблизости брусчатки. Это все были ощущения, а в мыслях жгучая, невыносимая ясность бытия навалилась на него. Не стало ни тумана, ни малейшей неопределенности — все свои поступки с начала и до конца он видел необычайно ярко и отчетливо. Это было тяжело, непривычно, и поверх этого он подумал: