Реквием по утрам
Шрифт:
— Исправители ошибок, — загадочно ответил дядя Осип, — Понял?
— Не понял, — правдиво ответил Беба.
— Проще не могет быть. Строительство здесь большое — раз. Частник дома строит — два. Государство цемент везет? Везет! Большими вагонами. А вагон разгружает как? Еле-еле. У государства цемента много. А частнику нужен аль нет этот цемент? Дядя Осип идет в порожняк. И метет вагон так, как будто лично платил за этот цемент. Выходит десять-пятнадцать мешков с вагона. Частнику фундамент для дома, дяде Осипу сто рублей каждый вечер, государству чистая
— Понял, — восхищенно вздохнул перед гениальной простотой комбинации Беба.
— Мое открытие, — с простодушной гордостью сказал дядя Осип. — Мой, выходит, патент.
— Вредно цемент мести. Пыль! — произнес Беба.
— Я только осенью. Здесь у меня осенний сезон.
— А потом?
— Пойми меня, музыкант. Я бродяга. Может, я последний бродяга в государстве и есть. Каждому месту и каждому месяцу в стране у меня свое время. Везде свой сезон. Через неделю уйду в Карганай, в заповедник. Там грецких орехов сбор. Это уже в Киргизии. Четвертная за день выходит. Мне больше не надо.
— Здесь-то сто? — сказал Беба.
— Чудак! Мне деньги без надобности. Там горы и лес. И нет никого. Только объездчик орех заберет, квитанцию выдаст. Я в тамошнем воздухе отхожу от цемента, живу в шалаше. Солнышко утром восходит. Птицы поют. И нету этого… алкоголя.
— Жили бы там, — с самому еще непонятной подлой заботливостью сказал Беба.
— Так не могу, музыкант. Ежели я б мог, нешто не жил бы, как все люди живут в государстве? Ведь я беззаконный сброд. Дом у меня в Чипчикае, жена там живет. А я не живу. Мне помирать надо. Если я вправду последний бродяга, то больше бродяг не будет.
— А что, действительно хорошо в том Карганае?
— Хорошо — негодное слово. Там… чудесно. Хошь, поедем.
— Хочу!
Как тонкая мелодия флейты у Моцарта, которого Беба втайне любил, возникла негромкая мысль: уехать в горы, закопать самородок под каким-нибудь деревом, вернуться домой. Нормально и чисто. Беба чувствовал, что сидящий напротив засыпанный цементной пылью босяк лучше и чище его, Бебы. Но тут лабухи за спиной грянули нечто совсем удалое, взвыло, забухало. Пропала флейта, всплыла грязь минувших недель, и Беба покатился вниз, в дебри окончательного подонства. Он сказал:
— Очень хочу с тобой, дядя Осип. Но денег-то нет. Не на что ехать.
— Я помогу, — сказал дядя Осип. — Раз вместе, так помогу. Отдашь на орехах.
В тот же миг проснулись и воткнулись в Бебу бывалые бродяжьи глазки. Вонзились и тут же потухли. Беба улыбался, как на рекламе.
Флейточки… Скользкий твердый стержень уже возник в нем, и не было обратной дороги, потому что он решил обмануть последнего бродягу страны. Убаюкать и облапошить. Раньше влекли события, теперь решил сам.
В тот же вечер, вытянув у бродяги Осипа двести рублей, он исчез из этого города. Самолет, вездесущий АН-2 летел в какое-то место с урчащим названием. Беба взял на него билет только потому, что давали без очереди. И в самолете он был единственный пассажир.
27
Аральское
Это было то самое Аральское море, чье пятно на карте тревожило и тревожит школьников и пожилых людей.
Наверное, только узкие специалисты-историки знают историю его берегов. Какие были здесь племена, какие были сражения, кто первым пас здесь стада и кто первым провел по твоей воде рыбацкую лодку?
Есть местность, где легче установить геологическую историю движений земных пластов, чем пластов человеческих передвижений и образа жизни.
Сюда, к Аральскому морю, шел самолет АН-2 и вез на себе неизвестный груз, а также Бебенина с самородком.
Самолет шел над пустыней, над землей, изрезанной непонятными пятнами и шрамами, над солончаковыми озерами, и справа от него вырисовывалась зеленая лента Амударьи, а слева и впереди маячили обрывы легендарного плато под названием Устюрт.
Сел самолет просто на пыльный грунт. На посадочной дорожке был выбит ковыльник, виднелись следы посадок и взлетов. Вокруг не было ничего. Только в сторонке маячила обмазанная глиной изба, которая, видно, и была главным аэропортом этих мест.
«Аннушка» замерла, дыша горячим мотором, все еще поскрипывая от движения, выскочил подтянутый, как все летчики, пилот, распахнул дверцу, сказал Бебе: «Прибыли, друг! Конечная точка».
В дверцу ударил желтый свет, и земля дыхнула ужасающим зноем. И голос пилота был естествен, как естествен голос стюардессы, объявляющей в Москве, или в Киеве, или даже во Владивостоке посадку.
Беба взял сумку.
От глиняного здания аэропорта двигался человек. Он шел с бумажным почтовым мешком. Пришел, встал рядом с пилотом, и оба они закурили. Пилот был юн, с нежным румянцем здорового, ведущего правильную жизнь человека. Подошедший был коренаст, даже не коренаст, а как-то тяжек, как глыба земли, и лицо его было коричневым, как кусок засохшей глины. Через минуту пришедший взял выкинутый из самолета мешок почты, закинул свой и опять, тяжко ступая, пошел обратно. А пилот бросил сигарету с фильтром, обогнул самолет, улыбнулся Бебе и махнул рукой: «Отойди».
Взревело, вспылило, заскрежетало в реве мотора, и самолет низко пошел над степью: вначале две тонкие стрекозиные черты крыльев, потом точка, потом ничего.
Только теперь Беба осмотрелся. Маячил в дымной дали Устюрт, взгроможденная маревами полоса на горизонте.
Справа, в такой же мари, плавало в воздухе что-то темное, непонятное. «Мираж», — догадался Беба. Прямо впереди синело, сливаясь с небом в неразличимое целое, Аральское море, и невозможно было определить до него расстояние. Впереди же, метрах в пятидесяти, торчала та единственная изба с полосатой кишкой на шесте и мачтой антенны. Под ногами была странная почва: растрескавшаяся, твердая, как чугун, и росли на ней кое-где былинки и белесые кустики неизвестной травки высотой сантиметра в три.