Реликт (том 1). Непредвиденные встречи

Головачев Василий Васильевич

— Что, не вышло, голубчики?

Несколько паутин-наблюдателей тотчас же улетели к Городу, и, пока Грехов проверял функционирование главных систем танка, одна из них приволокла черный «гриб» и воткнула его выше по склону воронки. Они начали строить вторую цепочку «грибов». Все это происходило так целенаправленно, что Грехов вдруг понял тех, кто ратовал за присутствие на планете разума. И если он действительно был здесь, то по всем человеческим меркам оказывался за пределами понимания. Ни он, ни люди не понимали друг друга, и неизвестно было, что же требуется для того, чтобы сделать первый шаг к взаимопониманию. Единственное,

что вынес Грехов из своего наблюдения, было то, что возня паутин у земного звездолета указывала на их явную заинтересованность в нем.

Разбудив Сташевского, Грехов наскоро пересказал ему все, что видел сам, и попросился расположиться на отдых в кабине. Но командир был непреклонен, и ему, хотя и с неохотой, пришлось удалиться. Сташевский же сел за передатчик и вызвал Станцию.

За бортом разгорался день, словно штампованный по заказу, — так он походил на остальные тусклые дни Тартара.

За ночь паутины построили еще одну цепь из загадочных грибообразных тел и терриконов, удвоив их количество. Над танком кружили уже три «сети», так что в ощущениях людей преобладало чувство загнанной в угол жертвы. О связи со Станцией нечего было и думать. Сташевский сказал только, что ровно в шестнадцать по универсальному времени оттуда попробуют проткнуть атмосферу планеты направленным полем, и если все обойдется удачно, проблема безопасной доставки грузов на Тартар будет решена.

Грехов машинально оглядел небосвод, волокнистая зеленая пелена которого нависла так низко, что казалось, будто над ними висит целая планета, закрытая облачным слоем. Вершина близкого корабля виднелась размытой и колеблющейся, и там, на полукилометровой высоте, Грехов увидел темное перемещающееся пятно. Оно медленно плавало на одной и той же высоте, иногда ненадолго замирало на месте, потом снова описывало круги и петли, — неторопливо и бесцельно.

— Что это над кораблем? — спросил Грехов Сташевского. — Слева… Теперь плывет с другой стороны.

— Где?

Грехов переключил окно дальновидения и показал странное медузоподобное облако, просвечивающее, как кисейная накидка.

— Серый призрак, — посмотрев, пробасил Молчанов. — Неуловимое и чрезвычайно любопытное создание. Гилковский как-то нарвался на гравистрелка и, если бы не серый призрак, подплывший в этот момент, живым бы он не ушел.

— Я слышал об этом, — сказал задумчиво Сташевский. — Но думал, что это легенда.

— Нет, — сухо сказал Молчанов. — Я был вместе с ним…

— Но как же?.. — начал Грехов, но уловил движение Сташевского и замолчал.

Молчанов усмехнулся.

— Не сверлите его взглядом, Святослав, любопытство всегда законно. На меня гравистрелок не напал потому, что я в этот момент находился в кабине вездехода.

Что-то он не договаривал, Молчанов. Грехов понял это по его секундному замешательству, но продолжать коммуникатор не стал, а расспрашивать дальше было неудобно.

Грехов попытался представить вмешательство серого призрака при нападении гравистрелка (какова тогда его мощь?!), но как раз наступил один из периодов «сна на ходу», когда ему начинали грезиться странные смазанные картины, — влияние излучения паутин, как говорил Молчанов, — и некоторое время пришлось провести в борьбе с забытьем. На каждого из них излучение, очевидно, действовало по-разному. «Хорошо бы сравнить ощущения…» — подумал он мимолетно.

В черте корабля сработали

какие-то таинственные механизмы, по периметру вокруг его башни замелькали ярчайшие факелы сине-зеленого пламени, искажающие каждый раз контуры звездолета. Через несколько минут вспышки прекратились. Приборы бесстрастно зафиксировали появление и убыль ионизации, пляску электромагнитных полей.

Грехов привычно отметил время и, размышляя, тихо сказал:

— Не могу понять одного — почему на планету, жизнь которой не разгадана, присутствие разума на которой еще никем не доказано, послали отряд коммуникаторов? С кем они собирались устанавливать контакт? С паутинами? С любопытниками?

— С пластунами, — пробормотал Диего Вирт. — Или с серыми призраками. Не все ли равно?..

— Шутник, — посмотрел на него Грехов.

— Да, в этом вы правы, — вздохнул Молчанов, и узкое морщинистое лицо его помрачнело. — С посылом коммуникаторов поторопились. Но в данный момент это уже не вина, а скорее наша беда. На Станции в то время было слишком много горячих голов…

— Горячие головы… — по-стариковски пробормотал Сташевский, глядя на ровную колонну корабля. — Горячие головы… Раньше говорили: сколько голов

— столько умов, но первых всегда больше. Полное совпадение с действительностью…

В кабине наступила относительная тишина. Но разве сравнить эту живую пульсирующую тишину с невыразимо холодной и глубокой тишиной целой планеты? Небывалой тишиной, казалось бы, абсолютно мертвого мира. Как понять ее, с чем сравнить? Как увязать ее с тем, что мир этот не мертв, что он жив и жив активно? Спустившись со Станции, они из великанов, обозревающих всю планету единым взглядом, превратились в муравьев, ползающих по огромному механизму неизвестного назначения, муравьев, не способных понять отдельные движения шестерен, пружин и колес и объединить их в понятии механизма. Как можно было говорить о контакте, не поняв, с кем и как его устанавливать?

— Парадокс, — вслух сказал Грехов.

Никто ему не ответил.

— Паутины, — предупредил Диего. — Что-то много их сегодня.

Грехов поднял голову — паутина уже накрывала танк слабой сетчатой тенью — и, почувствовав болезненный толчок в висках, перестал видеть свет.

На какую-то долю секунды он ощутил бег времени. Нет, не бег — сжатую пружину времени. Бездну сжатого до невероятных пределов времени. Что-то происходило вокруг, происходило на всей планете, чувств человеческих не хватало, чтобы заметить это, увидеть, понять. Но прорвалось мгновение, какое-то «десятое» чувство, даже не интуиция — мгновение, когда ритм чужой жизни сам пробился в мозг, заставляя его напрягаться в безуспешных попытках осмыслить эту жизнь…

Грехов не успел ничего понять, просто ощутил — пропасть разверзлась под ним, захватило дух, и тут же он оказался на твердой земле, и нет пропасти, а сердце еще не успело отреагировать, замерло, когда все уже прошло…

Он никому ничего не сказал. Даже Сташевскому.

«Потом, — подумал он, — на Станции. Когда можно будет перевести это в шутку».

Взрыв

В шестнадцать часов по универсальному времени обещанный Кротасом канал прямого безынерционного сообщения со Станцией не появился. Связи тоже не было, все диапазоны, как и прежде, были сплошь забиты помехами.