Ренн-ле-Шато и тайна проклятого золота
Шрифт:
Часть первая
МЕСТА, ОКУТАННЫЕ ТАЙНОЙ
Глава I
КАМЕНИСТЫМИ ПЫЛЬНЫМИ ДОРОГАМИ
Тенистые уголки живописного края, древние города Лиму или Але, причудливые извивы реки, огибающей высокие скалы, — все это встретит путешественника, решившего отправиться из Каркасона в высокогорную долину Од. Наш путник, очарованный увиденным, пока что не догадывается, что наверху, на самом плато, куда ему предстоит подняться, от этого великолепия не останется и следа. После Куизы, обосновавшейся в том месте, где река Од вбирает в себя воды Сальсы, он может отправиться в Кийан, а далее дорога уведет его к замкам «на краю бездны», как сказал бы Андре Бретон. Крепости эти часто называют «катарскими», поскольку страна, в которой очутился наш путешественник, породила на свет тех, кого окрестили «дуалистами», «еретиками» и «альбигойцами». Дорога от Куизы к Кийану, «привратнику» катарских замков, — это южное направление. Но выбор пути зависит прежде всего от того, что привело путника в этот край: желание отыскать золото Святого Грааля — или же найти золото Дьявола… Ведь от Куизы можно повернуть и на восток. Тогда, пройдя по долине Сальсы, наш странник поднимется по крутой дороге, которая приведет его на плато, в самое сердце
«Дорога длиною в полвека» — таким для меня был путь в эту окситанскую деревушку, затерянную в Корбьерах. Говоря откровенно, долгое время я не подозревал о ее существовании. Не знал я и о том, что похожее имя носит другая деревня, спрятанная в глубине долины по соседству с Ренн-ле-Шато: Ренн-ле-Бен. Для меня слово «Ренн» означало лишь один из главных бретонских городов, основанный в устье Иль и Вилен: в нем я бывал гораздо чаще, чем в далеком департаменте Од, граничащем с землями древнего Руссильона, чье французское имя, вызывающее в памяти образ огненного солнца, стерло из нее предшествующее, «чужеродное» название — Каталония.
В детстве этот топоним — Ренн— не давал мне покоя: для меня он был прочно связан с рассказами о лопарях, которые живут на бескрайних равнинах Севера и охотятся на северных оленей («renne»). В те годы я наивно спрашивал себя, «чем же ворон похож на письменный стол»: что общего между этими животными, которых я представлял себе похожими на наших лесных оленей, и бретонским городом, точнее, его вокзалом, на котором задерживался наш поезд, уносивший меня к Броселианду. Когда ребенок пытается истолковать то или иное явление окружающей его действительности, желая непременно докопаться до сути, его воображение способно на многое. Его сознания еще не коснулась социокультурная цензура, и он не задумываясь соединяет несоединимое, с легкостью отметая границы разумного. На месте вокзала Ренна мне виделась заснеженная равнина, по которой проносились тени-призраки — они преследовали легконогих оленей, уносившихся к горизонту, затерянному во мраке полярной ночи. Это было время паровых локомотивов: их тяжелые вздохи наполняли пространство Реннского вокзала — и мне чудилось, что я слышу судорожное дыхание затравленного животного и вижу пар, вырывающийся из его ноздрей… Я никогда не любил охотников. Не люблю я их и поныне. Убивать животных в моем представлении равносильно преступлению. Я никогда не понимал, какое удовольствие можно получать, стреляя в кроликов, куропаток илиланей, не причинивших никому вреда, — на мой взгляд, это граничит с садизмом. К сожалению, эти беззащитные звери и птицы до сих нор служат мишенью тем людям, которые уверены, что мужественность — это синоним жестокости. Довольно, не стоит говорить об этом. Я могу оправдать человека, когда он защищается от хищного зверя или ядовитого пресмыкающегося. Я могу понять, что в некоторые периоды человеческой истории (например, во время ледникового периода) человек убивал животных для того, чтобы прокормить себя и свой род, чтобы выжить. Но как можно понять или оправдать истребление животных, затеянное ради вящего удовольствия некоторых привилегированных персон? Все зависит только от человека… Я бы привечал всех больных изувеченных животных, будь это в моих силах.
Итак, мое первое представление о Ренне сложилось на основе омонимии, превратившей в моем воображении бретонский город в некое царство животных. Но в конце концов детские фантазии рассеялись: Ренн стал Ренном, древней столицей Бретани, страны моих предков. Дальше границ своей малой родины я не заглядывал, поэтому не допускал и мысли, что во Франции есть населенные пункты с тем же названием. Край Разе с его горным массивом Корбьер был мне незнаком, никто в моем окружении не упоминал об этом регионе. Спустя некоторое время слово «Корбьеры» все же появилось в моем лексиконе, но лишь тогда, когда я смог разобрать, что написано на этикетках некоторых винных бутылок. К тому же, как только я пристрастился к чтению, в моем сознании это слово пало ассоциироваться с бретонским поэтом Тристаном Корбьером, а не с восхитительным красным вином, предназначенным для семейных праздников… Поэтому, когда отец читал мне знаменитую сказку «Кюкюньянский кюре», приписываемую Альфонсу Доде (на самом деле она принадлежала перу Поля Арена, его «поденщика»), я и понятия не имел, что деревушка Кюкюньян находилась в Корбьерах, а не в солнечном Провансе, опоэтизированном автором бессмертного «Тартарена из Тараскона». Однако это так… Кюкюньян не так далек от Ренн-ле-Шато. Из уст рогатого беса кюкюньянский кюре с прискорбием узнал, что его любимые прихожане все до единого угодили в ловушку дьявола. Не это ли произошло и с некоторыми обитателями Ренн-ле-Шато?
Ренн-ле-Шато не интересовал меня добрых полвека. Сообщения в прессе 1950–1960 годов о знаменитом золоте аббата Соньера, кюре Ренн-ле-Шато, не оставили каких-либо значительных следов в моей памяти. В то время я был уверен, что шумиха, поднявшаяся вокруг «золота Соньера», затеяна умелым дельцом, уроженцем тех мест, который тем самым решил привлечь внимание к своему захолустью, дабы развить в нем туристический бизнес. Вот и все. Меня же привлекали совсем другие темы, впоследствии ставшие предметом моих исследований. Мой «полюс», к которому я стремился, находился в Бретани, там, где в глубине столь милого моему сердцу Броселиандского леса журчит источник Барентон, где возвышается холм Гаврини и светятся голубые воды залива Морбиан, озаряемого солнцем. Меня тянуло то в Ирландию, на вершину Ньюгранга, этого средоточия кельтских мифов и преданий, столь воодушевлявших меня, то в Англию, на равнину Солсбери, где застыли в неподвижном «танце великанов» камни Стоунхенджа, перенесенные, как гласит предание, из Ирландии самим Мерлином. Уже тогда я начал догадываться, что мегалитический ансамбль Стоунхенджа был создан последователями древнейшей религии, о которой я не знал ничего, кроме того, что в основе ее, скорее всего, лежал солярный культ. Увлеченный историей кельтов, мог ли я заинтересоваться какой-то деревенькой в Корбьерах, затерянной в краю, который я никогда ранее не посещал? Конечно, я бывал в Каркасоне. Когда я бродил по улицам этого города, в моем воображении, покоренном средневековой красотой и величием его крепостных стен и укреплений, возникали яркие образы ушедших «темных веков». Но Каркасон — это еще не Корбьеры и даже не Разе, чьего имени я пока не знал.
Интерес к определенной теме, объекту или месту всегда проявляется в силу неких предшествующих или сопутствующих тому обстоятельств, порой кажущихся нам случайными. И все же такие
Признаваясь в этом, я прекрасно понимаю, какую обильную пищу для насмешек и колкостей я предоставил своим недоброжелателям, и поныне строчащим петиции, в которых они обвиняют меня как в фантазерстве, так и в воровстве идей у моих же единомышленников. Прежде чем нападать на других, этим «писателям» следовало бы сначала договориться между собой.
Не стану отрицать, книга Робера Амбелена стала для меня открытием, именно она подтолкнула меня к изучению кельтских верований. Конечно, само по себе это произведение не представляет какой-либо научной ценности: оно от корки до корки пропитано духом сомнительного неодруидизма, в нем нет ссылок на серьезные справочные издания, автор выстраивает свою теорию на туманных аналогиях и романтических истолкованиях апокрифических текстов. Тем не менее для меня оно стало ключом, отворяющим другие двери. Что бы я ни говорил о недочетах и промахах этой книги, я многим обязан Роберу Амбелену: именно он спровоцировалменя пойти в этом направлении. Впоследствии я присутствовал на публичных лекциях друида Эрвана Берту-Керверзю, проходивших в зале Парижского Географического общества. Признаться, я не понимал ни слова из того, что говорил этот ныне ушедший из жизни человек. Сейчас я понимаю, что это было для меня благом: его неодруидизм напоминал неистовый поэтический бред, а не исследование, основанное на научных доводах. То же самое я бы сказал и о теориях Филеаса Лебегю, заявляющего о том, что он является друидом, — на самом деле это был «поэт и крестьянин», умевший преподнести свои мысли в хорошей литературной форме.
Тайна Ренн-ле-Шато вошла в мою жизнь благодаря «закономерной случайности», как две капли воды похожей на ту, о которой я только что рассказал. В 1981 году мой друг издатель Жан Пиколек пригласил меня в недавно открывшуюся книжную лавку, расположенную в районе Пантеона, в Париже. Обстановка была располагающей к приятному общению с коллегами, собравшимися в этом книжном царстве. И вот тогда один молодой человек из нашей ученой братии вручил мне свою последнюю книгу, снабженную милым автографом, приглашающим меня в свою очередь продолжить поиски в направлении, указанном автором. Это был Жан-Люк Шомей; его книга называлась «Сокровище золотого треугольника». Благодаря Шомею я вплотную приблизился к Ренн-ле-Шато и тайне «проклятого золота».
Книга была интересной, но читал я ее развлечения ради: поиски сокровищ были для меня лишь «игрой на сообразительность» или удачной шуткой, не имеющей тяжких последствий. Шомей рассказывал о секретах, таящихся в подземельях замка Жизора, города на границе Нормандии и Иль-де-Франс. По его мнению, секрет этот был связан с загадочными тамплиерами, о которых годами ранее поведал широкой публике Жерар де Сед. Вперемешку с этим рассказом шли сведения о Стене, священном городе Меровингов на севере Франции, о парижском храме Сен-Сюльпис (пожалуй, самом уродливом памятнике соборной архитектуры) и, наконец, о Ренн-ле-Шато, где дремал «секрет» странного священника Беранже Соньера. В тумане тайны, окутывавшей эту окситанскую деревушку, возникала загадочная тень законного наследника Меровингов, который мог претендовать на трон Франции… Все это сильно напоминало захватывающий роман в духе исторической фантастики. Разумеется, я не придал ему особого значения. Гипотезы, выдвинутые автором, оставили меня равнодушным — я лишь сказал себе: «Почему бы и нет?» Равнодушие к этой теме объяснялось и тем, что в те годы я был увлечен Граалем и пытался понять, какое отношение имеет эта легенда к Монсегюру, — именно эта тема казалась мне наиболее важной для исследования. Книгу Жана-Люка Шомея ожидало «успение» на одной из полок моей библиотеки.
Тем не менее зерна упали на благодатную почву — даже несмотря на то, что эта почва была на дне пропасти, слишком далеко от животворящего светила… Искать ответы на вопросы в Монсегюре, но при этом не обращать внимания на то, что происходило когда-то в его окрестностях, показалось мне пустой тратой времени. Первый приезд в Монсегюр оставил ощущение того, что этот чарующий край овеян легендами и реминисценциями, которые только и ждут своего часа, чтобы оросить пытливые умы. Помимо этого, в моем детстве был период «очарования Меровингами», чему немало способствовала книга Огюстена Тьерри «Повесть о меровингской эпохе». Она открыла мне, что король Артур, мой любимый герой, жил приблизительно в пятисотом году нашей эры, в период между упадком Римской империи и наступлением «варварских времен», причудливо расцвеченных моим воображением. Яркие, но от этого не теряющие своей неприглядности женские персонажи, такие как королева Френегонда или Брюнего, лишь приумножали вопросы, не дававшие покоя моему уму. Как могла исчезнуть великая цивилизация? При каких условиях происходило становление новой культуры, как зарождалась цивилизация средневекового Запада? Уже тогда я сомневался в том, что племена, заселившие христианскую Окситанию, были «варварскими» или «дикими». Действительно, вестготы оставили глубокий след в окситанском менталитете, а драгоценные предметы, найденные археологами, красноречиво говорят об их удивительной утонченной культуре, к сожалению непризнанной и презираемой. В периоде, столь мило названном англосаксами «темными временами», таилось свое темное очарование: в нем крылась разгадка души древних бретонцев, как бриттов-эмигрантов, так и тех, кто заселил армориканский полуостров ранее. Это было время короля Артура, являвшегося на самом деле военачальником, в то время как его рыцари были воинами, обладавшими, согласно легенде, волшебными способностями, — это делало их более похожими на богов, чем на бандитов, грабивших крепости. В эту «темную эпоху» на свет появился светлый миф о Граале, чье христианское одеяние не смогло утаить черты его языческого, германо-кельтского происхождения. Видимо, в силу увлечения средневековьем в мое сознание понемногу начали проникать эти странные, не поддающиеся проверке, но соблазнительные истории о возможном наследнике Меровингов, связанные с неким «секретом», расположенным неподалеку от Монсегюра и способным пошатнуть официальную историю западной цивилизации.