Репейка
Шрифт:
Улыбалась и Анна, стоя в двери; щенок уловил общее веселье, увидел блеск глаз, и это напомнило ему тысячи восторженных глаз, обжигавших арену цирка.
«Значит, это игра», — подумал он и уже решительней потянул Лайоша за штаны. Когда же кузнец отдал ему рыбу, лизнул большую ладонь, одним глотком отправил кусок в надлежащее место и позволил себя погладить.
— Можем и в другой раз поиграть, — поглядел Репейка на кузнеца, — я всегда играю с удовольствием. — И он опять подбежал к Анне, которая как раз взяла большое блюдо с рыбой.
— Проходите, отец, а ты, Лайош, вымой руки после собаки.
Уже
Село успокоилось не сразу, по пыльной улице изредка проезжали телеги, гоня перед собой лошадиное ржанье, оставляя позади тяжелый перестук высохших колес, но постепенно все меньше света падало из окон на улицу, все меньше печных труб оповещало соседей о наспех разогреваемом ужине.
Сонная усталость прикорнула с людьми, неизменно опасливые женщины закрыли на засовы наружные двери, словно перевернули на календарях листок минувшего дня и щелчком замка поставили в кратком дневнике точку, завершая маленькую частицу жизни, обозначенную и на этот раз одним-единственным словом: работа!
За время приятнейшего ужина Репейка нет-нет да и выбегал во двор, держа под контролем всех, кто проходил мимо дома. Он прослушал вечерние собачьи новости, среди которых не оказалось ничего интересного, и прошелся вдоль забора, за которым тотчас объявилась соседская собака, начавшая принюхиваться, еще не произнеся ни слова.
— Рыба! — проворчала соседка. — Опять рыба. Это добром не кончится…
Репейка с полным животом потянулся.
— Что делать, очень уж меня закармливают.
— Украл? — смягчилась соседская сучка. — Ну, ничего, это не беда, если… если не заметили. Вчера я ухватила с блюда куриную ножку, просто кончик торчал… словом, блюдо стояло на земле, и ножки как не бывало. Ухватила ее, ну и все…
— Заметили?
— Заметили… а ведь я и не выскочила — прямо вылетела ласточкой, даже еще быстрее. Но хозяин все равно кликнул меня к себе и взялся за палку… Собачья жизнь, это уж точно.
— Меня не бьют, — покрутил хвостом Репейка.
— Ладно, ладно, — засопела соседка в забор, — мне можешь не рассказывать… Да я уже и не смотрю на тебя, как на чужого, тем более что ты собака-мужчина, а я собака-женщина и, в конце концов, у меня все зубы на месте. А запах от тебя первоклассный, и я сейчас не про рыбу говорю… Ну, вот, — почесалась за забором соседская дама, впрочем, почесалась изящно, с соответствующими паузами, чтоб Репейка лучше уразумел язык жестов, — а потом и палки показалось ему мало, схватил меня за шкирку да несколько раз носом ударил о кастрюльку. С тех пор мне и на свою-то миску противно смотреть, боюсь, как бы не стукнула по носу… а Цилике, хоть и делала вид, что не видит, отлично все видела! Ведь Цилике…
— Кто это? — поинтересовался Репейка.
— Мяу, кошка! Цилике… она и есть Цилике! Иногда она сидит на коленях у человека в юбке, и ей дают молоко. Мне молока не дают, а Цилике дают… эх, прижать бы ее где-нибудь потихоньку…
Тут во двор вырвался громкий смех.
— Мне пора к своим, — встрепенулся Репейка. — Попозже выгляну еще! — И он мягко затрусил к дому, причем сразу вбежал прямо в комнату, где громко веселился Лайош.
— Привет, Репейка, — обрадовался щенку Лайош, и тому было много причин, главными из которых следует считать опустевшее блюдо и опорожненную бутылку, пока одну.
Репейка с симпатией посмотрел на кузнеца, но сел возле старого мастера, показывая, что дружба дружбой, но своим повелителем и хозяином он считает Гашпара Ихароша, который — это очевидно — кормит и Аннуш с Лайошем. Дружеский круг нашего славного приятеля то расширялся, то сужался, но своим повелителем и хозяином он всегда признавал только одного человека, словно чувствовал, что ему же будет худо, если распоряжения посыпятся с разных сторон…
Правда, безоговорочно, это звание принадлежало лишь старому Галамбу, самому молчаливому из всех его повелителей. Другие появились позднее и в разное время, но старый пастух и все его окружение — так чувствовал Репейка — были и пребудут всегда.
Это разделение началось для Репейки уже в цирке, когда им стали командовать Додо и Оскар. Получалось совсем не так, как если бы Янчи приказывал что-то при Галамбе. Репейка понимал, что языком Янчи к нему обращается старый Галамб, но Додо и Оскар говорили и приказывали каждый по-своему.
С тех пор как Репейка оторвался от Галамба, ни в одном человеке не почуял он той силы, которая остается внятной силой даже при полном безмолвии; и ни один жест не был ему столь понятным, как скупой жест старого пастуха, каким он указывал на отбившуюся от стада овечку.
— Не видишь, что эту паршивку в пшеницу занесло?
Все это говорил только жест, ибо слов не было.
Но позднее щенок не подчинялся кому попало, уже хотя бы потому, что это было неудобно да и излишне. А иной раз и опасно, ведь никогда нельзя знать, чего ждать от чужого человека: ударить он хочет или погладить, а не то посадить в клетку или даже убить.
Сейчас эти страхи не мучили щенка, потому что вокруг лампы вились не только одуревшие мотыльки и пьяные от света комары, но и мягкие волны добродушия и любви. Самая мощная из этих волн исходила от Лайоша, который вдруг возлюбил весь мир безоглядно. Надо признаться однако, что фундаментом этой любви были шесть больших кусков сома и полтора литра вина.
Старый Ихарош и Аннуш только улыбались и не мешали кузнецу изливать свои благородные чувства, так как знали, что у Лайоша это самая крайняя степень подпития. Теперь он может выпить хоть ведро вина, ничего не изменится, и новых улучшений в настроении уже не произойдет.
— Ничего, завтра за работой все выветрится, — улыбалась Аннуш, — верно, ангел мой?
«Ангел» совершенно расчувствовался и обнял жену так, что у нее затрещали кости, а Репейка заворчал, видя, что Анна противится мощному объятию.
— Он ревнует Аннушку! — заорал Лайош, так и не отмывший черных следов своего ремесла, да и игрою мускулов под одеждой похожий, скажем честно, скорее на буйвола, чем на ангела.
— Возьми, Репейка, зубра этого! — смеялась Анна, и Репейка звонко облаял Лайоша, весело виляя хвостом, так как отчетливо понимал, что все это только игра.
Когда же Лайош опять вытянул свои страшенные ручищи, щенок решительно ухватил его за штанину:
— Ррр-ррр, — тряс он головой, — если так, давай играть!