Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
— А славянофилы? — прошептала Марина.
— Это ограниченность — славянофильство, германофильство или там — галломанство! Надо быть интернационалистом! А интернационалистическое мировоззрение приходит только через любовь к своему родному народу…
— Это… Лия научила тебя так думать?
Флегонт смутился:
— Нет, почему Лия? Наоборот… Это мои собственные убеждения…
Марина осторожно передвинула голову с колен Флегонта на свою ладонь. Темное чувство неприязни к Флегонту зашевелилось в ее сердце. Она думала точно так
Потому что, пускай и слова о любви не было сказано, — это шел любовный разговор. Такое уж было тогда время и так любили тогда молодые сердца — на грани двух эпох, когда все старые устои рушились, а новых еще не успели возвести. В любовном разговоре можно было и не услышать слов любви, но даже в беседах на политические темы непременно звучал голос сердца.
3
Снова у входных дверей зацарапал ключ — он никак не попадал в замочную скважину, потом наконец замок щелкнул, и дверь, захлопнувшись, грохнула так, что задрожали стены.
— Александр! — констатировала Марина.
Она порывисто села. В прихожей сразу стало шумно: шаркали подошвы, бренчали шпоры, что–то упало — верно, щетка с подзеркальника, и послышались невнятные проклятия.
— Пьян, как всегда! — с отвращением прошептала Марина. — Один, а точно целая рота солдат…
Александр Драгомирецкий между тем уже насвистывал веселые куплеты, передвигаясь по прихожей на ощупь вдоль стены: то ли забыл зажечь электричество, то ли не держался на ногах с перепоя. Вот его рука нащупала дверь в Маринину комнату. Но прежде, нежели он успел нажать ручку и отворить, Марина вскочила с дивана, бросилась к двери и мигом накинула крючок. Дверь тряхнуло, но крючок крепко сидел в петле.
— Отвори! — крикнул Александр. — Слышишь, ты же не спишь: у тебя свет, я вижу…
— Что тебе нужно?
— Поговорить хочу…
— Отстань. Я уже в постели…
— П… по… говорить хочу с родной… сссс… сестрою, — пьяно захныкал Александр. — Отвести д… душу…
— Я уже сплю.
Марина протянула руку и щелкнула выключателем. Комнату укрыла тьма. Минутку Александр молчал, только сопел — там, в прихожей, полоска света из–под двери погасла и он, очевидно, раздумывал, что делать дальше.
— Ну! — нетерпеливо лягнул он ногою дверь. — Открой!
— Уходи сейчас же прочь, пьянчуга!
— Дура, дурища! Репаная Гапка!.. Я тебе завтра патлы повыдергаю!.. Размалюю твою… мордопысню… Железяку на пузяку — геп!..
Пьяно икнув, Александр еще раз в сердцах ткнул дверь ногой и, спотыкаясь, двинулся в другую сторону — к стене напротив. Снова что–то упало на пол — слышно было, как он шарит руками, нащупывая дверь в столовую и ругаясь вполголоса.
Марина отошла от двери и тяжело упала на диван.
Теперь в темную комнату, словно украдкой, входило окно: сперва это была чуть брызжущая сероватая муть, потом она стала яснее и на ней крестом обозначилась оконная рама, а вот стали видны и голые ветки, что под порывами ветра то приникали к стеклу, то выпрямлялись.
Темна осенняя ночь, но глаза уже привыкли к темноте — и Флегонт видел: Марина лежит ничком, зарывшись лицом в подушку.
— Ты плачешь, Маринка? — прошептал Флегонт, склоняясь над нею.
Марина молчала. Потом ответила сухо:
— Нет. Буду я еще плакать из–за этого… ничтожества!.. Но так гадко, так обидно…
Флегонту тоже было горько. Сочувствие и нежность переполняли его сердце. Так хотелось чем–нибудь утешить девушку. Обнять бы, прижать к груди, приголубить.
И он бы обнял и приголубил — если б не темно в комнате: обнимать в темноте было как–то… неловко.
Но Марина и сама в эту минуту жаждала сочувствия, доброго слова, дружеской ласки. До того одиноко и неуютно стало вокруг на свете: эта неудовлетворенность происходящим, это крушение общественных идеалов, эти зашатавшиеся гражданские авторитеты… Да и дома, в семье: отец и Ростислав — милые и родные, но разве найдешь у них сочувствие? А тут еще этот гнусный тип — тоже брат…
Марина подвинулась ближе к Флегонту и припала лбом к его руке. Лоб был горячий.
— Ах, Гонта…
— Марина!..
Флегонт наклонился к Марине. Он уже сказал ей «люблю» — тогда на круче над Днепром, а Аносовском парке… Боже мой! Это же было как раз там, где убит — Харитон… Любовь и смерть — на одном и том же месте! Какая судьба выпала их поколению… И с тех пор о любви так ни слова и не было между ними сказано — ведь какие же события! Но сейчас он мог бы снова заговорить о любви. Когда у Марины так горько, так тоскливо на душе. Когда она так нуждается в сочувствии и утешении. Когда ей нужен близкий человек. Когда в слово любви можно вложить всю нежность и всю близость… И он сейчас заговорит, он скажет…
— Марина…
Но Марина как раз подняла голову и приложила ладонь к его губам: из столовой через прихожую долетал голос Александра — он нашел уже дверь, открыл ее и так и бросил открытой. Марина прислушивалась.
— A! Наше вам… поручику крас… красной… гв… гвардии ее большевистского величества… от старшины неньки Украины! Банзай!
Ростислав молчал. Слышно было, как он выскребает ложкой кашу из кастрюльки.
— Имею честь!.. — снова начал ломаться Александр, подождав немного. — Молчите? Не желаете говорить с род… родным братом?
Ростислав молчал. Слышно было, как звякнула ложка о тарелку: Ростислав начал есть.
Загремел стул — Александр, очевидно, споткнулся о ковер на полу. Потом взвизгнули и тяжело заскрипели пружины: он плюхнулся в кресло.
Марина сжала руку Флегонта:
— Мамино кресло… Пьяная свинья!
Из столовой долетел спокойный, но резкий голос Ростислава:
— Встань с маминого кресла!
Пружины снова взвизгнули и застонали.
— Пардон… Извиняюсь, прошу прощения!.. Нечаянно…