Ревнивая печаль
Шрифт:
Лера почувствовала, что он осторожно кладет ее на кровать, а сам стоит рядом на коленях и целует ее – все ее тело, – и дорожки поцелуев огнем загораются под его губами.
Митины руки лежали на ее бедрах, и, вздрагивая, она приподнималась вместе с его ладонями – навстречу его губам, его прерывистому дыханию. Своей свесившейся с кровати рукою она проводила по его груди, чувствуя, как волосы щекочут ладонь, – когда он успел раздеться? – и как стремительно бьется его сердце.
Лера и в зрительном зале никогда не успевала уловить то мгновение,
– Единственная ты моя, даже ласкать тебя больше не могу – так люблю, так хочу…
И больше они не могли произнести ни слова, вместе сотрясаясь от той единственной силы, которая была сильнее их обоих.
Лера обнимала Митю за шею, снизу приникая к нему и чувствуя, что он – уже в ней, уже вздрагивают его бедра, и весь он стремится в нее все глубже, и она со стоном изгибается под ним, чтобы их совсем ничего не разделяло.
– Подожди, немножко подожди, Митенька, – задыхаясь, просила она. – Сейчас все кончится, а мне так жаль…
– Не сейчас, не сейчас. – Его шепот ласкал ей висок. – Я чувствую, моя хорошая, подожду…
Он так разгорячил ее, что и ждать было не надо, она напрасно беспокоилась. Но ей так жаль было каждого мгновения – в каждое мгновение Митя был другой, никогда не повторяясь в любви, и каждое было поэтому драгоценно.
Митя так сильно обнял ее в ту самую секунду, когда в глазах у нее потемнело и все тело забилось в счастливых судорогах, – что Лера почувствовала: он действительно дождался ее, все у них происходит одновременно.
И когда они лежали не двигаясь, прислушиваясь к отзвукам любви в еще вздрагивающих своих телах, – Лере хотелось, чтобы длились и эти мгновения, потому что и они были – единственные, неповторимые.
– Мить, я так боюсь… – прошептала она, прикасаясь губами к его губам.
– Меня? – спросил он, и Лера почувствовала на его губах улыбку.
– Нет, не тебя – а что ты исчезнешь, этого боюсь…
– Куда же я исчезну, скажи, пожалуйста? Уеду – так ведь вернусь, куда я денусь!
– Нет, Митенька, нет – я не могу объяснить, – покачала головой Лера. – Ведь ты всегда был, понимаешь? Я тебя всегда знала, сто лет, видела тебя чуть не каждый день, разговаривала – и не с тобой была… Вот я теперь не понимаю, как же это могло быть, и мне поэтому страшно: а вдруг это будет опять? Ты никуда не уедешь – а будешь не со мной? Как когда на скрипке играешь или дирижируешь – у тебя такие глаза… Ты совсем без меня тогда!
– Не верти головой, подружка, я сейчас чихну от твоих волос, – сказал Митя, прикасаясь губами к Лериным золотящимся в полумраке волосам. – Что это у тебя за настроение такое элегическое? И кто тебе сказал, что я без тебя на скрипке играю? Вот я тебе сейчас, вместо того чтобы целоваться, преподам урок гармонии – будешь знать!
Теперь они лежали рядом, прижавшись друг к другу, и Лера проводила пальцем по Митиным
– Не исчезнешь? – спросила она. – Скажи, Митя!
– Не исчезну, – совершенно серьезно подтвердил он. – До того не исчезну, что даже за сигаретами не пойду. Ты знаешь, о чем я вспомнил в самый разгар твоих опасений? Что у меня осталась одна сигарета.
– А я сумку дома оставила! – вспомнила Лера. – И плащ тоже, и у меня, выходит, вообще ни одной!
– Да-а… – Митя протянул руку и достал зеленую пачку «Кента» из кармана лежащих на полу брюк. – Значит, сигарет – нет-нет, и монет – нет-нет, и кларнет – нет-нет, не звучит?..
Это была одна из тех песенок, которые Лера так любила в детстве и в юности и которые Митя всегда пел для нее под гитару. Про то, как брюнет стал седым-дым-дым и погиб от вина…
– Монеты-то как будто бы есть, – сказала Лера. – Но в киоск все равно не пойдем. И сердце твое молчит? – вспомнила она рифму к кларнету.
– Сердце мое не молчит, а спорит с рассудком, – ответил Митя. – Рассудок велит не давать тебе сигарету для твоей же пользы, а сердце велит с тобой поделиться – и я с ним ничего не могу поделать!
Он закурил, затянулся дымом и протянул Лере сигарету. Пока она курила, Митя смешил ее, чтобы меньше затягивалась: проводил пальцами по животу и дул за ухо – пока она наконец не рассмеялась и не вставила сигарету ему в зубы.
– Да, а подарок! – вдруг вспомнил он. – Подарок-то как раз кстати будет!
Он высвободил руку из-под Лериной головы и вынул из стоящего у кровати низкого комода какой-то поблескивающий предмет.
– Вредный подарок, но мне понравился, – сказал Митя, кладя его Лере на ладонь.
Это была маленькая старинная шкатулка – серебряная, круглая, с тонким узором по краю и прозрачным зелено-голубым камнем на крышке. Она легко и удобно умещалась в ладони, и держать ее было приятно.
– Почему же вредный? – удивилась Лера. – Очень красивая шкатулочка, Мить, спасибо! Я в нее кольцо положу.
– Да это же не шкатулка, – улыбнулся он. – Это пепельница такая, которую в кармане можно носить.
Он нажал на камень, и крошечная крышка тут же откинулась. Изнутри на ней была ложбинка для сигареты, и закрывалась пепельница так плотно, что ее действительно можно было прямо с двумя-тремя окурками – больше не помещалось – положить в карман или в косметичку.
– Надо же! – восхитилась Лера. – Ни за что бы не догадалась! Хитрый ты, Митька… – Она прижалась щекой к его плечу и снова положила его руку себе под голову. – Может, она и вредная, зато я ее уж точно всегда с собой буду носить и про тебя вспоминать.
Пепельницу она поставила Мите на живот, чтобы удобнее было стряхивать короткие столбики пепла от их единственной сигареты.
– Митя, ты представить себе не можешь, кого я встретила в Берлине! – вдруг вспомнила Лера и даже на кровати села от неожиданного волнения.