Ревность
Шрифт:
Я не смогла бы точно определить момент, когда можно было бы с уверенностью утверждать, что мое тело отделилось от моего существа. Самое глубокое осознание этого произошло во время написания и публикации «Сексуальной жизни Катрин М.». Успех книги еще больше подчеркнул этот феномен. Любой писательский труд уничтожает объективность. А в данном случае предполагалось осветить максимальное количество эротических ситуаций и ощущений, через которые прошло мое тело. Книга вызвала бесчисленные отклики. Таким образом, тело Катрин М., описанное и прокомментированное, перестало принадлежать мне одной. Но еще до того, как я приступила к проекту книги и для этого стала выуживать в памяти сцены, которые там описаны, потребовалось, чтобы мой взгляд изнутри превратился в как бы взгляд извне. Как правило, этот предполагаемый взгляд извне является опосредованным; он проходит через восприятие другого человека, независимо от того, присутствует тот или нет. Психологическая цепь очень короткая, обычно неосознанная, но если я «смотрю» на саму себя, лежащую голой здесь, в этой комнате, я наверняка представляю себе то, что видит тот, кто смотрит на меня, или то, что он увидел бы, будь он рядом. В этом случае разве мысленно представленный мною образ моего тела и поза, которую я, возможно, пытаюсь придать ему в соответствии с этим образом, — не являются ли они в значительной степени отражением того, что создано воображением другого? Когда человека обвиняют в нарциссизме, чаще всего подтрунивают над его уверенностью, будто он наделен столь прекрасным телом, что
Пусть я рассматриваю свою физическую оболочку как своего рода компромисс между идеалом, который я неизбежно создала себе в детстве и особенно в юности, пришедшей ему на смену хрупкой марионеткой из моих взрослых снов и калейдоскопом, составленным из отражений в зеркале, чужих взглядов, фотографий; все это, наверное, способствовало тому, что в сексуальных отношениях я легко приспосабливалась к партнеру, но эта легкость только подчеркивает неоднородность образа. Эта, пусть и не выраженная словами, но тем не менее достаточно твердая уверенность в том, что мое тело свободно в перемещении и существует как бы отдельно от моего внутреннего я — о котором мы наверняка имеем неправильное представление, хотя и придерживаемся его, — именно эта уверенность, что тело хранит в себе нашу истинную сущность, порождала непостоянство, которое я проявляла в течение первых десятилетий своей сексуальной жизни. Точнее, я бы сказала, что ощущала в своем распоряжении два тела. В одном теле я обитала или, скорее, подобно моллюску, носила его за собой как раковину, так и не научившись правильно оценивать его местонахождение в пространстве (я не вожу машину, не плаваю, боюсь спускаться в темноте по лестнице, все время подворачиваю ноги), и при этом я должна была как можно полнее удовлетворить его требования и нужды, облегчить его муки и страдания. Его запах удивлял меня, а если, засыпая, я утыкалась головой в свою руку или же дотрагивалась до каких-то потаенных уголков, которых не касаешься бессознательно — внутренней стороны бедер, изгиба ягодиц, — то мне казалось, что они принадлежат кому-то другому. Это тело было какой-то довольно неудобной массой, которую я могла по достоинству оценить лишь с некоторого отдаления: отпечаток, оставленный на смятой простыне, опустевшее место, куда я возвращаюсь под каким-то предлогом — сожалея, что ушла, или боясь что-нибудь там забыть. Впрочем, я спрашиваю себя, не входит ли в этот реестр то мгновенье, когда после недолгого отсутствия к тебе возвращается сознание и ощущение пережитой полноты чувств, воплощенной в оргазме? Что же касается полной отстраненности, я не смогла бы ее констатировать со всей определенностью, только описала бы в общих чертах: например, когда мне случается вновь оказаться там, где я раньше долго жила и куда еще более долгое время не возвращалась. Воспоминание о моем отсутствующем теле проявляется в этом пространстве с такой реальностью, что подавляет другие ощущения, словно я уже слилась с эфиром и наконец обрела способность полностью оценить свое тело со стороны. Я невольный, но надежный хранитель этого тела-вместилища.
Другое тело — тело-контакт, благодаря которому я вступаю в более или менее тесные отношения с другими людьми, — передает мой образ, а уж потом каждый волен распоряжаться им по своему желанию. Тело-контакт уменьшает для меня тяжесть тела-вместилища. Насколько последнее обладает весом и может создавать для меня обязательства, настолько я с радостью передаю другим заботу о формировании моего тела-контакта, и меня мало волнует, узнаю я в нем «себя» или нет. Перед объективом фотографа я становлюсь покладистой моделью, столь же послушной, как в те времена, когда мать водила меня в парикмахерскую, подвергая тягостной процедуре распрямления волос, или заставляла носить неуклюжие платья, которые мастерила на своей швейной машине. Я среднего роста и нормального телосложения, с очень подвижным лицом, и мне приходилось слышать самые разнообразные оценки своей внешности — и лестные, и обидные: один год — угловатая, другой — чуть располневшая, мою физиономию называли то милой, то плутоватой, то грубой. Должна признаться, что этот виртуальный стриптиз может даже доставлять радость. Отрывая от меня лоскуток, меня тем самым частично освобождали от обязанностей по отношению к самой себе, что я весьма ценила, поскольку была отягощена своим сверх-я в моральной и публичной сферах. На самом деле, два счастья всегда идут рядом: счастье полностью сознавать, что для меня больше не существует границ и другие имеют право присваивать мою физическую оболочку, и, соответственно, счастье наблюдать, как эти другие с ней обращаются, ничего больше не требуя и не мешая мне снимать мое собственное внутреннее кино. Обитательница тела-вместилища, либеральный хранитель тела-контакта, сама я не отождествляла себя ни с тем, ни с другим.
Именно поэтому я никогда не думала, что соединение этого моего тела с другим или с другими телами предполагало обязательства с моей стороны. Неважно, была ли связь случайной или постоянной, так легко было распоряжаться этим посланцем плоти, в функции которого входило представить меня миру, и я знала, что мое тело такое же чуткое и раскрепощенное, каким должен быть хороший дипломат, и не понимала, какие это влекло за собой последствия. К тому же я оказалась неспособна понять веские доводы, которые приводил мне Жак. Он извинялся, что вынужден употреблять высокое слово «страсть», которое, как он говорил, нужно понимать в «почти евангелическом» смысле, что не было похоже на примирения «а ля Фейдо» [3], куда, как он упрекал меня, я пытаюсь его втянуть. Чтобы понять мое непостоянство в сексуальной сфере и способы, какими я отстаивала свое мастерство, он сравнивал меня в своих посланиях со средневековой дамой, посылавшей своих рыцарей сражаться за нее на турнирах. В этих посланиях он апеллировал к психоанализу; выражения «отказ от кастрации», «истерия», «извращение», длинные цитаты из Лакана [4]действовали на меня угнетающе. С одной стороны, я ставила в заслугу Жаку, что он знает об этом больше, чем я, но с другой стороны — подобная интерпретация казалась мне весьма далекой от того, что я прежде воспринимала как самое простое в жизни, ведь все остальное было таким сложным! Я чувствовала себя как актриса, которую попросили отречься от своего искусства под тем предлогом, что ее подозревают в преступлениях, совершенных Медеей и Лукрецией Борджиа.
Могла ли я когда-нибудь представить себе, что Жак сможет отказаться от встреч со мной, боялась ли я, что мне придется изменить свой образ жизни, чтобы сохранить нашу связь? По правде сказать, мне кажется, что я даже не задумывалась об этом и что в данных обстоятельствах моя двойственная природа сотворила чудо.
Я легко приспосабливалась к разного рода сексуальным приемам и всегда уважала индивидуальную мораль каждого партнера, которую тот исповедовал в этой области, будь он даже самый закоренелый распутник (что, впрочем, не означало, что я тоже начинала ее придерживаться); точно так же и с Жаком я усвоила правило, благодаря которому наши отношения вышли за рамки обычного сексуального общения — общения, пусть не физического, но, по крайней мере, словесного, — посредством рассказов, если таковые возможны, столь же наивных, сколь и извращенных, о наших похождениях, которыми я до этого жила и в которых он, во всяком случае в начале нашего знакомства, тоже иногда
Мне кажется, что именно в это время родилась Катрин М. Та, кем я была рядом с Жаком, наблюдала за той или теми, кем я становилась в своих сексуальных эскападах, — наблюдала пристально и в то же время отстраненно, так что в конце концов многолетние неосознанные наблюдения превратились в материал для книги. Если попытаться восстановить тогдашнее состояние моего сознания, то мне не найти лучшего сравнения, чем со способностью воспринимать окружающее внимательно, но как бы с расстояния, — какая возникает, когда приходишь в себя после обморока. В это мгновенье предметы, находящиеся на уровне глаз, выглядят огромными и необычно приближенными, а голоса тех, кто рядом с тобой, громким эхом отдаются в голове; и именно с помощью этих знаков, которые кажутся увеличенными, удается определить нахождение собственного тела и понять, что оно занимает неподходящее место: либо на полу, куда ты упал, либо где-то еще, куда тебя занесло. Я, всегда наслаждавшаяся сексуальной свободой, словно речь шла о чем-то врожденном, теперь начала фиксировать собственные изображения в разнообразных ситуациях и встречах, и впервые в жизни они показались мне выразительными.
Таким образом, наша жизнь может складываться не так, как диктует нам традиция, — в виде полоски дороги, тянущейся к невидимому прошлому, в виде напластований, столь же твердых, как земная кора, и, подобно ей, состоящих из взаимопроникаемых слоев. И хотя теперь я умела контролировать свои порывы, но все равно поддерживала какие-то связи, которые иногда влекли за собой рискованные встречи, давно уже ставшие для меня сексуальной рутиной. Но поскольку я вела себя так с Клодом (но не с Жаком), мне постепенно стало казаться, что все это относится к слою отложений, столь удаленному от моей повседневной жизни и столь герметически закрытому по отношению к ней, что, отправляясь туда, я чувствовала себя почти что спелеологом. Так наше сознание подбрасывает нам парадоксы, позволяющие справиться с внутренними противоречиями: в то время как некоторые сны настолько сильно пропитывают нашу реальность, что внедряются в нее как данность, наш ум, напротив, заставляет нас переживать определенные моменты нашей сиюминутной жизни до такой степени вырванными из рамок повседневности, что можно подумать, будто они либо привиделись во сне, либо принадлежат прошлому, и это позволяет нам относиться к ним не серьезнее, чем к химерам или давним воспоминаниям.
Был у меня такой период, когда в канве моей жизни так тесно переплелись не только ее фрагменты, прожитые как сон, но и множество настоящих снов, что в результате возникла ткань со сложным набивным орнаментом, где выпуклость фантазий воскрешала столько же эмоций, сколько и реальных фактов. Речь идет о годах после ухода из жизни моего отца, а несколько месяцев спустя — и матери, чей уход был особенно драматичен, поскольку она сама осуществила свой выбор. Не находя тому объяснений, я заметила, что вскоре после этих горестных событий, особенного второго, у меня на долгое время вошло в привычку предаваться несвойственным для меня эротическим грезам. До того мои фантазмы служили лишь приложением к сеансам мастурбации, и я впускала туда партнеров, образы которых, как мозаика, были составлены из самых разных кусочков. Я грезила обрывками, прокручивая снова и снова короткие и, скорее, нейтральные сценки, как например диалоги или взгляды с обещанием близости, обмен репликами в стиле легкого флирта, — все те знаки, которые в жизни, несмотря на их незначительность, иногда вызывали во мне столь острое удовольствие, что оно вызывало спазм, но в тех условиях этого не хватало для завершения мастурбации. Может быть, эта несвойственная мне сдержанность была вызвана тем, что тогда я стала отыскивать типажи своих партнеров среди более или менее конкретных людей, входивших в мое окружение, и, по крайней мере, я могла случайно повстречаться с ними?
Я больше не испытывала потребности превращать эти сны в реальность. Я никогда не была донжуаном в юбке. А то, что мне удавалось свободно вести сексуальную жизнь, превратило меня в фаталистку; если связь должна была завязаться, то эта возможность всегда представлялась, и у меня не создавалось впечатления, что я влияю на ход событий; если же нет — волна желания должна была отхлынуть и устремиться в другом направлении. Поэтому в моих фантазмах в течение нескольких лет оживали двойники пяти или шести реально существующих людей; сложилось так, что в действительности только один из них сыграл свою роль в реальной жизни, но природа этой связи была такова, что на всем протяжении наших отношений они скорее развивались в моих мечтаниях, чем наяву. Человек этот был со странностями — любовник, умевший чередовать нежность с грубостью, внезапно без видимых причин вообще прекращал всякое общение, то есть запирал дверь и отключал телефон. Возможно, в силу этих необъяснимых перепадов его настроения я впервые отважилась на маневры по сближению, которые долго планировала в уме. Сегодня я вряд ли смогу определить, сколько времени у меня ушло на то, чтобы заполнить интервалы между свиданиями игрой фантазии, поскольку мне кажется, что количество часов, потраченных мною на разработку стратегий с целью прорыва обороны или подготовки подробного сценария нашей встречи, пугающе велико.
Я планировала день, заранее определяя плацдармы для своих грез: в транспорте, в приемной врача или какого-то начальника, где предполагалось долгое ожидание, точно так, как я бы готовилась к обычному свиданию. Сколько раз я засыпала и просыпалась, разрабатывая в уме эти планы и с радостью предвкушая их удачный исход? Наверное, это продолжалось годы, поскольку я иногда замечала, что мне удается жить этими виртуальными приключениями в течение многих недель, а иногда даже месяцев, когда объект из плоти и крови исчезал из поля зрения. Впрочем, сила желания велика, а ресурсы воображения неистощимы, потому четыре или пять месяцев подпитываемого таким образом ожидания были столь щедры на эмоции и насыщены ими, как если бы тот, кто занимал мой ум, на самом деле все это время жил рядом со мной. Вот почему тот, кто долго ждет, не отчаивается. Не поддаваясь безумию, не смешивая мечты с реальностью, он черпает в своей одержимости опору, которая образует устойчивые мостики, связывающие подлинные события нашей жизни; правда, зачастую именно этим событиям в силу их мимолетности или вызванного ими разочарования следовало оставаться лишь снами. Какое место занимают в нашей жизни два часа поспешных ласк по сравнению с целыми днями сотни раз повторяющегося предвкушения этих минут? Не правда ли, что именно недостаток реальных событий насыщает наши сны дополнительным содержанием? В таких условиях ход времени, иначе говоря, чередование событий, составляющих реально прожитую жизнь, не истощая ожидания и не скрывая под своими напластованиями вымышленные творения, напротив, способствует появлению все новых и новых снов; поэтому разбуженный мечтатель, так же как и погруженный в свои ночные сновидения спящий, теряет представление о времени. И именно вновь обретя ощущение времени, в один прекрасный день он возвращается с небес на землю. Нет такого события, которое способно потрясти его. Словно устроившийся у нас на животе котенок, упорно и настойчиво мурлычущий там от удовольствия, возможно, испугавшись шума, внезапно выгибает спину, потягивается и исчезает, как будто услышал неразличимый для нас зов, — так и наше желание неожиданно покидает свой объект. Ничто не предвещало нам расставания. Как-то я заметила, что уже довольно давно не видела этого человека и он не появлялся в моих снах. Только тогда возникло понятие времени. Я сказала себе примерно так: «Я полгода не думала о нем! И представить себе не могла, что такое возможно!».