Шрифт:
Прочитал в «Сегодня» о кончине М. В. Ватсон. Откровенно сказать, я уже лет семь почитал ее отошедшею из мира сего в пребывание «со духи праведны». В газетах – ошибкою – было, и опровержений не последовало. А было даже не о смерти, но уже о каком-то безобразии, якобы учиненном беспризорными или иными подсоветскими хулиганами над ее могилою на петербургском Волковом кладбище. Помню, я тогда еще подивился, как же это вышло, что мы, зарубежники, проморгали смерть такой замечательной, единственной в своем роде женщины и узнаем о ней только из заметки о кладбищенских непорядках? Теперь оказалось – и Марью Валентиновну до срока уморило и похоронило, и на мнимой могиле ее дебоширило репортерское вранье. И только теперь – увы! –
В общественной жизни Петербурга Марья Валентиновна всегда была весьма заметна. Но в преклонных годах своих она уже могла быть смело причислена к достопримечательностям града Петрова, наравне с Адмиралтейскою иглою, Медным всадником, Сфинксами Невской набережной. Ее, можно сказать, уже знатным иностранцам показывали как одну из тех семи праведных душ, без которых, по народной вере, ни один город не стоит. А уж грешному-то предреволюционному Питеру, конечно, не миновать было «провалиться в чухонское болото», что искони и пророчили ему славянофилы.
Не знаю, кого считать вровень с Марьей Валентиновной, остальными шестью петербургскими градоспасительными душами, но она была из праведниц праведница. Настолько, что, когда славянофильское пророчество почти что оправдалось и Питер ухнул если не прямо в «топь блат», то, не лучше, в грязь большевицкой лужи, даже неистовое зверство победителей-ленинистов не дерзнуло посягнуть на почтенные седины «сей остальной из стаи славной»…
А между тем кто в оробелом, порабощенном Петербурге острее и глубже ненавидел большевиков, бесстрашнее, громче, усерднее ругал их – да кабы за глаза, а то ведь прямехонько в глаза? Когда Марья Валентиновна принималась отчитывать большевиков и соглашателей, то близстоящие интеллигенты спешили незаметно рассеяться и улизнуть, дабы не угодить в Чеку уже за одно слышание ее продерзостей. Но обличаемые «кожаные куртки» только улыбались сквозь досаду и конфуз да плечами пожимали:
– Юродивая!
Так Иван Грозный не смел тронуть Василия Блаженного в Москве, бежал в смущении и страхе от Николы Салоса во Пскове, когда святой юрод предложил царю-человекоубийце кусок сырого мяса:
– Пожри, Ивашка, это твоя пища!
Большевики были отчасти правы: Марья Валентиновна была действительно «юродивою». Но не «Христа ради юродивою», а «юродивою революции ради». Эта женщина жила и дышала старинным идеалом некой утопической революции, воображая ее с пафосом типической «семидесятницы», народницы-фанатички, воспитанной на Некрасове, подруги и няни Надсона. Всем нам, юным интеллигентам той эпохи, революция снилась грозною, но прекрасною богинею справедливости, восходящею на баррикады, с красным знаменем в одной руке, с правосудным мечом в другой, pour apporter la deliverance, pour apporter la liberie.
Ho
Шли годы. Вихрь страстей мятежный Рассеял прежние мечты…Только не в Марье Валентиновне. Она свою лампаду, возженную пред революционным идеалом, несла неугасимо с 70-х годов XIX века по 30-е XX. Когда я встречался с нею, мне стоило лишь отвернуться, чтобы не видеть седых волос и старого лица, и я слышал опять, полвека спустя, голос и речи милых приятельниц моей ранней гимназической и первостуденческой юности, этих Евлалий Ратомских, Рахилей Лангзаммер, Клавдий Мутузовых, мечтательных революционерок – и идеалисток, которых типическую память я пытался сохранить в своих «Восьмидесятниках». А впрочем, Марья Валентиновна по энтузиазму была, пожалуй, даже этих юниц юнее.
Жарко желанная и нетерпеливо жданная революция пришла, но – увы! – не поэтическою богиней-благодетельницей, а ведьмою-кровопийцей, грязною грабительницей награбленного, развратною комсомолкою, циническою психопаткою-садисткою на службе Чека. Миллионы почитателей революции и упователей на золотой век шарахнулись прочь от нее в ужасе и отчаянии. Ужасом и отчаянием исполнилась и М. В. Ватсон. Но из ужаснувшихся и отчаявшихся подавляющее большинство – сотни и сотни тысяч – поняли ведьмоподобие революции как истинный ее образ, отвергли ее, сделались «контрреволюционерами». На это «контр» Марья Валентиновна не была способна.
В сказках бывает, что лукавая ведьма чарами подменяет прекрасную невесту богатыря-жениха своею безобразною и злою дочерью, и та свирепо торжествует, пока с жениха не спадет морока, не позволяющая ему распознать настоящую невесту, царь-девицу, от подложной, ведьмина отродья. В таком роде поняла безобразно пришедшую ведьму-революцию М. В. Ватсон. Народ-жених обманут, ослеплен, вместо революции-богини его обвенчали с фальшивою революцией-ведьмою. Но отвратительный подлог есть лишь искусственное затмение, а не уничтожение истины. Идеал же революции остался в глазах старой энтузиастки непоколебимым, храм ее все храмом, а кумир – даже не поверженным, но лишь загрязненным и запакощенным, хотя и до того густо, что мудреный труд – отмыть и очистить. Вроде – опять помяну Бунина – его «Поруганного Спаса».
Негодование, презрение, ненависть, закипевшие в героически сердобольной душе Марьи Валентиновны при зрелище ужасов большевицкого господства, обратились не на революцию, как то последовало за разочарованием в ней многих-многих, но на тех колдунов, которые обманули ожидателей революции дьявольским подлогом и покатили по России вместо богини на триумфальной колеснице Бабу-ягу в ступе: толкачом погоняет, метлой след заметает, катается-валяется на человеческих косточках, человеческого мясца поевши. Все обиды, – политические, социальные, религиозные, моральные, имущественные, – за которые ненавидят большевиков, разрушенное ими и продолжающее доразрушаться русское общество для Марьи Валентиновны слились в общую сверхобиду – обиду революции. Что опозорили ее благородное имя, запятнали ее вековую славу, дегтем вымазали целомудренную репутацию, таким образом, сорвали веру в нее у испуганного ленинизмом и отвращением к нему исполнившегося мира.
Как раз дописав до этой точки, получил номер «Сегодня» с превосходным очерком, посвященным памяти Марии Валентиновны Н. М. Волковыским. Я мало знал ее, если, впрочем, можно было ее «мало» знать. Можно было не знать вовсе, но всякий, кто узнавал ее хоть сколько-нибудь, уже узнавал ее всю. Эта хрустальная, прозрачная до дна душа не умела и не желала скрывать своих чувств, мнений, симпатий, антипатий. Высказывалась вся – и в самых определенных выражениях. Н. М. Волковыский привел в пример случай с Ясинским и другие безымянные, – как в ее присутствии решительно невозможно было соблюдать «анпарансы и конвенансы» по отношению к «большевизанам» (не говоря уже о большевиках) и соглашателям. Если же ей нравилось ваше слово или дело, она не страшилась закричать «браво» хоть одна наперекор целой враждебной аудитории.
Поразительно, до чего цепко и крепко сидела в ней «передовая девица», курсистка – «барашковая шапочка» 70-х годов, женский тип с картин Ярошенка, со страниц «Подпольной России» Степняка. Лично я познакомился с нею только в Доме литераторов, уже стариком с еще старшею старухою. Некоторые мои резкие выступления против большевиков заслужили мне ее благоволение, но однажды в разговоре она призналась, что сначала меня дичилась и «имела против меня зуб».
– За что, Марья Валентиновна?
– За то, что вы сотрудничали в «Новом времени».