Революционеры и диссиденты, Патриоты и сионисты
Шрифт:
Я еще лучше понял в этом разговоре, что церковь была неповторимым центром деревенской культуры - храмом, и оперой, и картинной галереей. "А потом взрывали церкви?" - переспросил я Петра Григорьевича (он был сапером и по приказу командующего Белорусским военным округом взорвал три храма). "Да, взрывал", - грустно подтвердил Григоренко. Его новой верой стала революция. Церковь была против революции. Церковь смешалась в его сознании с дроздовцами, расстрелявшими учителя истории, полного георгиевского кавалера, избранного председателем городского совета. Этот мужественный человек, случайно уцелевший после общего расстрела (видимо, пуля, скользнув по черепу, только оглушила), надел форму со всеми крестами и пошел жаловаться к полковнику Дроздовскому на действия его подчиненных. Тут георгиевского кавалера и добили.
Петр
"Я сидел в коридоре у окна, находящегося на высоте полутора этажей... Слева от меня, почти около самого здания, въезд и вход во двор реального училища. И вот через этот вход вливается во двор шайка реалистов младших классов, предводительствуемая старшеклассником Шавкой Сластеновым (накануне показавшим дроздовцам, куда бежали члены Совета.
– Г. П.). Над ними развевался белый флаг с надписью: "Бей жидов - спасай Россию!" Это же они и орут во всю глотку. И нужно же произойти такому! Откуда-то им навстречу первоклашка - еврейский мальчик. Да еще маленький, щуплый, болезненного вида. Шайка мгновенно его окружает: "Молись своему жидовскому Богу! Сейчас мы будем спасать Россию от тебя". Образуют живой круг вокруг него, гогочут и бросают его с одной стороны круга на другую. Он плачет и падает на песчаную дорожку.
Все зло, что у меня накопилось за прошедшие сутки (когда на глазах у всех убили учителя Новицкого.
– Г. П.), подкатило к горлу. Я открыл окно и прыгнул с высоты полутора этажей. Упал я почти рядом с шайкой. После, уже взрослый, я ездил специально посмотреть на это место и пришел к выводу, что теперь прыгнуть с этой высоты не смог бы. А тогда прыгнул. И сразу же начал наносить удары, крича: "Ах вы, белая сволочь!" Один против всех. А потом за эту донкихотскую драку был исключен из школы как хулиган.
Так, с вступления в город офицерского полка Дроздовского, шедшего походной колонной с румынского фронта на Дон, расстреливая по дороге все Советы, началась в Ногайске гражданская война. А кончилась - красным террором, расстрелами заложников, если в селе находилось при обыске оружие".
И Григоренко задает вопрос, на который история до сих пор не дала ответа:
"В Ново-Спасовке был расстрелян едва ли не каждый второй мужчина... но вот феномен. Мы все это слышали, знали. Прошло два года, и уже забыли. Расстрелы белыми первых Советов помним, рассказы о зверствах белых у нас в памяти, а недавний красный террор начисто забыли, хотя ЧК у нас в селе расстреляла семь ни в чем не повинных людей-заложников, в то время как белые не расстреляли ни одного человека. Несколько наших односельчан побывали в плену у белых и отведали шомполов, но головы принесли домой в целости. И они тоже помнили зверства белых и охотнее рассказывали о белых шомполах, чем о недавних чекистских расстрелах.
В общем, расхождений с властью у меня не было. Власть была наша родная, и я был предан ей всей душой..." "Село наше, как и все соседние украинские и русские села, было "красное". Соотношение такое. У красных, к которым до самого конца гражданской войны причислялась армия Махно, из нашего села служили 149 человек. У белых - двое. "Белыми" в наших краях были болгарские села и немецкие колонии".
Таковы факты, собранные Григоренко. А почему народ красным все прощал, а белым не прощал ничего - остается открытым вопросом. Вопросом мучительным, который Петр Григорьевич унес с собой в могилу.
Этот деятельный человек очень напряженно мыслил. Однажды (видимо, в связи с разговорами о сущности религиозного чувства) Петр Григорьевич попросил меня даже прочитать о Достоевском. Я прочел "Эвклидовский и неэвклидовский разум"; видимо, чтобы разрушить какие-то стереотипы рационализма. Основные идеи этого довольно сложного текста он понял, опираясь только на природный ум и чутье. Он не был эрудитом в философии и богословии. Но в нем шел тот поворот к вере, который захватил все 70-е годы, и кое-какие философские ходы он угадывал с полуслова.
Примерно таким он был, когда мы с ним простились. Он уезжал с уверенностью, что непременно вернется, если выживет. Я не решался его разочаровывать. Уезжал он в Штаты на полгода, чтобы сделать операцию и повидать (может быть, перед смертью) младшего сына. И очень строго соблюдал условие: никаких пресс-конференций. Но все равно его лишили гражданства... Этого человека, который был, наряду с Сахаровым, совестью России...
Остается рассказать о журнале "Поиски". Пригласил меня туда Глеб Павловский. Но было бы смешно писать о Глебе и его друге Валере - мне. Пусть они обо мне напишут, когда я умру. А мой долг - перед Раисой Борисовной Лерт. И на этом я закончу тему "коммунистической фракции" диссидентства (как шутя называли Костерина и Григоренко). Силы Раисы Борисовны Лерт были невелики, и она с П. М. Егидесом (примерно моих лет) сразу объединилась с молодыми христианами. Общим знаменателем было признание кризиса, открытость, поиски новых идей. Бывшие коммунисты, двигавшиеся назад, к социал-демократии, из которой большевизм когда-то вырвался, не очень легко находили общий язык с демократами христианскими. Лев Николаевич Гумилев назвал бы редакцию "Поисков" химерическим комплексом. Нетрудное сосуществование иногда бывает плодотворным (самый крупный пример сотрудничество иудеев и эллинов в раннем христианстве). "Поиски" - пример маленький, но тоже хороший. Несмотря на споры, все любили друг друга. Я убежден, что стиль полемики, стиль конфликта важнее предмета конфликта. И важно не то, кто получит больше выгод, Литва или Россия, Азербайджан или Россия, а чтобы люди в споре не потеряли человеческое лицо. С этой точки зрения плюрализм "Поисков" казался мне плодотворнее, чем убежденность "Вестника РХД" в своей единственной истине. Хотя истинность этой истины я не оспариваю...
Коммунистическая фракция демократического движения отошла в прошлое. Она была своего рода персональной унией между революцией и ее отрицанием. Если б таких людей, как Григоренко, Костерин, Лерт, было больше, если бы Сталин не перебил Рютиных, Слепковых и пр. и пр., эти люди, оставшиеся людьми, в конце концов отошли бы от утопии, в которую влезли, с бесконечно меньшими жертвами, чем это реально получилось после сталинского террора...
Лев Толстой в "Воскресении" сталкивает Катюшу Маслову с двумя разновидностями революционеров: по сердцу и по теории. Я застал последних могикан социализма сердца; они добросовестно изучали теорию и принимали ее, но глядели как-то поверх теоретической схемы. На уровне сердца между Раисой Борисовной и Валерой не было противоречий, и после всех споров они находили какое-то общее решение. Я думаю, что вообще не надо смешивать социализма как порыва к справедливости с теорией Маркса. Теория производительных сил, классовой борьбы и т.п. заняла свое место в истории науки XIX века, а порыв к справедливости никуда не делся и не может деться и будет принимать все новые формы.
Психологически диссиденты были прямыми потомками революционера, за которого Катюша Маслова вышла замуж. Но они родились в другое время - не в канун революции, а после ее горького похмелья. И их вдохновила другая идея борьбы со злом без создания нового зла, без насилия. Не знаю, удалось ли это когда-либо полностью. Сатьяграха в Индии заставила уйти англичан - и ничего не смогла сделать против взрыва погромных страстей в собственном народе. Сатьяграха победила в Чехословакии, а в Румынии или в Китае была подавлена, и спор решило оружие. Какую роль играли диссиденты в нашей истории, не знаю. История еще только творится, трудно сказать, во что воплотится диссидентский дух. Физически диссидентство было прижато к стене, раздавлено, распято. Но дух?