Революtion! Основы революционной борьбы в современную эпоху
Шрифт:
Аналогично – для обозначения круговорота политических форм – термин «революция» применялся и в общественно-политической жизни. Итальянцы словом rivoluzioni называли чередование аристократических группировок у власти. В частности, флорентийцы так именовали мятежи 1494 г., 1512 г. и 1527 г., восстановившие во Флоренции прежние политические порядки.
Во Франции словом r'evolution было названо возвращение короля Генриха IV в католичество 25 июля 1593 г. В Англии revolution стало восстановление монархии в 1660 г. Роялисты приветствовали возвращение Карла II словами «Да здравствует революция!». В то время как предшествующее двадцатилетие, известное нам под именем «Великой английской революции» или «Английской буржуазной революции», современники называли
Так или иначе, до XVII в. включительно революции означали изменение политического строя в рамках широко взятой традиции. Как правило, традиция подразумевала монархию, религию и обычаи (социальный порядок). Характерно, что даже радикальный лидер пуританской революции Оливер Кромвель, при котором был казнен король и провозглашена республика, выступал в защиту традиционного социального порядка – «разрядов и чинов, которыми Англия славилась веками… Дворянин, джентльмен, йомен; их достоинства, они важны для нации, и в величайшей степени!» [3] .
3
Цит. по: Голдстоун Джек А. Революции. Очень краткое введение. М.: Изд-во Института Гайдара, 2015. С. 89.
Другими словами, то были политические, а не социальные революции. Они не посягали на масштабные социальные изменения, не говоря уже о кардинальном разрыве с прошлым и противопоставлении ему. Более того, в понимании самих революционеров цель перемен состояла именно в возвращении к некоему исконному «правильному» положению дел. Хотя они пускали стрелы из лука вперед, голова их при этом была обернута назад.
Понимание революции решительно переменилось в XVIII в., что и зафиксировала идеология Великой французской революции. Отныне революционеры не чувствовали себя связанными религией, монархией, обычаями. Более того, в воинствующей манере они отвергали эти фундаментальные основания старого мира, провозглашая окончательный и бесповоротный разрыв с ним, и заявляли о радикально новом этапе человеческой истории.
Понимание революции как социального катаклизма было подхвачено марксистской традицией и окончательно закрепилось в ней после Великой русской революции 1917 г. И живо до сего времени. Причем не только среди выживающих из ума профессоров-марксистов, но и среди массы «русских людей старого поколения», то есть тех, кто прошел социализацию в советскую эпоху. Вот они как раз считают, что революция – это непременно смена политического и социально-экономического строя, причем сопровождающаяся потоками крови, насилием и разрухой. Все остальное для них не революция.
Парадоксальным образом эта квазимарксистская трактовка активно поддерживается и развивается современной российской пропагандой. И понятно почему. Если вы подаете революцию как кровавую вакханалию с тотальным переделом собственности, то лучшего способа демонизировать саму идею революции как способа перемен и запугать ею общество просто не существует.
Однако грандиозный масштаб и глубина социальных перемен характерны в первую очередь для так называемых «великих» революций, открывавших переход от одной социоэкономической системы к другой и вызывавших всемирную динамику. А таких революций в мире было только две: Великая французская и Великая русская 1917 г. (Иногда к великим относят и Китайскую революцию 1949 г.) Вот они действительно оказались кровавыми.
Однако даже в те далекие времена не все революции были кровавыми. А в современном мире они, как правило, мирные. Даже распад Советского Союза и переход страны в новое политическое и социоэкономическое качество – а то была беспримесная революция большой социальной и политической глубины – прошли относительно бескровно. Хотя и небезболезненно. Впрочем, переход этот в России не завершился и до сей поры.
Современная социальная наука, определяя революцию, оперирует понятиями, достаточно широкими для включения всех типов революций, а не только великих. При этом смысловое ядро различных академических определений более-менее совпадает, и вряд ли оно вообще менялось на протяжении последних пятидесяти лет. Достаточно сравнить несколько определений. Революция – это «вызванная использованием силы смена правительства и/или режима и/или изменение в обществе» [4] . «В самом общем смысле слова революция – это попытка радикального изменения системы правления. Она часто связана с нарушением существующих конституционных установлений и использованием силы» [5] .
4
Stone Lawrence. Theories of Revolution // World Politics. 1966.№ 18(2). P.159.
5
Laqueur Walter. Revolution // International Encyclopedia of the Social Sciences / David L.Sills (ed.). New York: The Macmillan Company and The Free Press, 1968. Vol. 13. P. 501.
И, наконец, два концептуально близких и хронологически самых свежих определения корифея революционоведения Джека Голдстоуна. Формулировка 2001 г.: «Это попытка преобразовать политические институты и дать новое обоснование политической власти в обществе, сопровождаемая формальной или неформальной мобилизацией масс и такими неинституционализированными действиями, которые подрывают существующую власть» [6] . И формулировка 2013 г.: «Революция – это насильственное свержение власти, осуществляемое посредством массовой мобилизации (военной, гражданской или той и другой, вместе взятых) во имя социальной справедливости и создания новых политических институтов» [7] .
6
Голдстоун Джек. К теории революции четвертого поколения // Логос. 2006. № 5(56). С. 61.
7
Голдстоун Джек А. Революции. С.15.
В определениях нет ни намека на цену революций, масштаб и глубину революционных преобразований, результаты революций. Говорится лишь о насильственном свержении власти посредством массовой мобилизации. В этом смысле революции последних двадцати лет ничуть не менее революционны, чем великие революционные трансформации.
Насильственное свержение власти указывает, что революция и легитимность – это антиподы. Революция как раз разрывает со всей предшествующей легитимностью и стремится утвердить новую. Поэтому ламентации на нелегитимный характер революции столь же жалки и нелепы, что и жалобы на приход зимы.
Ради чего свергается власть? Все революции совершаются во имя справедливости. Но вот что именно понимается под справедливостью и способность ее достичь остаются открытыми вопросами. Лично моя позиция в данном случае может быть выражена фразой из «Мастера и Маргариты»: царство справедливости «никогда не настанет».
Однако исторический опыт и вольтерьянский скепсис периодически пасуют перед смутным, но подлинным, а потому сильным стремлением людей прорваться в царство любви и истины. В любой революционной идеологии справедливости принадлежит ведущая роль: эта идея составляет мифологическое и моральное ядро всякой революционной доктрины.
Ну, а что касается новых политических институтов, которые по замыслу революционеров должны обеспечить справедливость, то их формирование и успешное функционирование – еще один большой открытый вопрос.
Однако – и это очень важно понимать – вне зависимости от того, скромны революционные цели или грандиозны, достигнуты они или нет, это никак не отменяет право события/процесса называться революцией.
В дальнейшем, говоря о революции, я буду опираться на определение Голдстоуна. Его важное достоинство помимо ясности и лаконизма также в том, что оно позволяет отсечь от революции события и процессы, которые часто смешиваются с революцией, но революцией сами по себе не являются. Хотя могут порою выступать ее составными частями.