Ревущие сороковые
Шрифт:
— Похожа на тебя? — спросила Леля.
— Чуба не хватает, — шутя ответил я. Мы так истосковались друг по другу, что стоило Леле прижаться ко мне, как я ощутил необъятную, разрастающуюся нежность…
Опьяненные близостью, мы лежали рядом и разговаривали, забыв обо всем окружающем. Лишь слабый голосок дочки вернул нас к действительности.
— Машенька проснулась! — всполошилась Леля. — Видно, проголодалась.
Она соскочила с постели и босиком перебежала к огороженному диванчику.
Прохладный воздух колыхал ажурную занавеску большого окна. «Машенька может простудиться», — подумалось мне. Я встал и прикрыл окно.
Вернувшись, я присел на постель и закурил. От первой затяжки закружилась голова. И тут я вновь вспомнил о ребенке и сразу же погасил сигарету.
Когда насытившаяся Машенька сонно отвалилась от груди, Леля уложила ее на место и вернулась
— Мы же с тобой еще ничего не ели, — сказала она. — Давай пировать.
Шел четвертый час ночи, но какое это имело значение. Мы сели за стол и наполнили бокалы.
— За что пьем? — спросила Леля.
— Чтобы не разлучаться хотя бы летом, — ответил я.
— Но ведь ты опять будешь скучать по морю?
— Ничуть, объелся им. Буду смотреть только на тебя.
— Но если я услышу, что в море было лучше, пеняй на себя.
— Это что — угроза?
— Нет, предостережение. Моряцкие жены, здесь их полна гостиница, все жалуются на тоскливую жизнь без мужей. Жалуюсь и я… Но что поделаешь? Выйдя за тебя замуж, я, оказывается, обрекла себя еще и на скитания. Ведь жена моряка должна быть готова сорваться с места и мчаться в любой конец страны, куда бы ни прибыл корабль мужа. Лететь на самолете, трястись в машине, ездить без плацкарты в переполненных поездах. И все для того, чтобы побыть вместе несколько дней.
— Зато каких! — воскликнул я. — Ради них стоит ринуться на край света. Другие за всю жизнь ничего подобного не изведают. Да, это трудно — быть женой моряка.
— Я, наверное, никогда этому не на-учусь, — печально призналась Леля. — Такая уж натура. Но буду стараться.
ХОРОШИЕ ВЕСТИ
В пути думалось, что, как только мы доберемся до родных берегов и китобойные суда поставят на ремонт, нас немедля отпустят отдыхать на все лето.
Мы, как спортсмены, закончившие марафонский бег, заметно выдохлись и, казалось, ни на какую работу сейчас не годились. Каждый мечтал об отдыхе на зеленой травке в таком месте, где по утрам можно пить парное молоко, пройтись босиком по росе, вдыхать смолистый запах бора и, освежась в речке, лежать на солнце, ни о чем не думая.
Но нам еще на неделю пришлось задержаться в Одессе. После трехдневного отдыха коммунисты флотилии собрались на партийную конференцию.
С отчетными докладами выступили капитан-директор и Куренков. Прения были интересными. Имена косатковцев и пингвиновцев склонялись не раз. Бдительный инспектор Стайнов, говоря о нас, решил упрекнуть командование.
— Иностранцы на флотилии оказались недостаточно изолированными, — сказал он. — Не мы их перевоспитывали, а они дурно влияли на нестойкие элементы. Ярким примером может служить разболтанный экипаж «Пингвина». В учителя пингвиновцам дали гарпунера, который подозрительно хорошо владел русским языком и распространял религиозные бредни. Пингвиновцев опекал не только Иван Владимирович, но и… — что греха таить! — наш Михаил Демьянович. Он утерял бдительность. По просьбе пингвиновцев даже ходатайствовал за некоего космополита, известного в кейптаунских трущобах под кличкой «Сигге Восьмой». Якшание с иностранцами, как нужно было полагать, привело к неприятностям: при таинственных обстоятельствах в океане пропал убитый кит. Надо бы эту историю поднять и вновь расследовать. Думаю, что откроется нечто не очень приятное…
Наговаривая, Стайнов оставлял себе пути отступления. «Я, мол, только сигнализировал». Нас от его хитрости взорвало.
— Выдумки, брехня! — выкрикнул Демчук и потребовал слова для объяснений.
Куренков, председательствующий на конференции, слова сразу не дал, но не в меру ретивого инспектора решил поправить.
— Удивительный человек мой помощник Стайнов! — сказал он. — Почему он мнит себя только наблюдателем, способным на критику, а не ответственным лицом? Кому, как не ему, политработнику, следовало заняться разоблачением бредней норвежцев! А инспектор почемуто стеснялся, больше отсиживался в каюте. Товарища Стайнова не видели на китобойцах. Стоило бы товарищу Стайнову в первую очередь покритиковать самого себя. А для тех, кто хоть что-то сделал для избавления от иностранной зависимости, найти другие слова. Я действительно поддерживал пингвиновцев и косатковцев и не жалею об этрм. Хорошие, передовые люди! А вы что в них увидели? Не годится так наговаривать на товарищей по флотилии! Наше дело — видеть и всячески поддерживать хорошее, а не гробить инициативу. Давайте условимся говорить только то, что можете доказать фактами, а напраслину — отметать.
После Стайнова на трибуну поднялся Сорвачев. Поддерживая «предыдущего оратора», он с упреком сказал:
— Вы зря, товарищ Куренков,
Следующим получил слово пингвиновец Фарафонов. Взойдя на трибуну, радист прикинулся простаком и спросил у сидящих в зале:
— Я, товарищи, недопонял: с какой целью здесь выступили Сорвачев со Стайновым? Похвастаться им вроде бы нечем. Разве лишь умением держать нос по ветру. Так это и флюгер умеет, а для человека достижение небольшое. Не раз приходилось наблюдать за их деятельностью. Всем известно, что легче ответить «нет», чем «да». Так вот этим «нет» товарищ Стайнов владеет отменно. У нас в лежку укачивался кочегар Мазин. Сердобольный перевел бы его на базу. Мы попросили Стайнова похлопотать. Но ему легче оказалось сказать «нет». И при этом он выпустил фонтан малопонятных фраз, которые так напугали кочегара, что тот попросил пардона. В общем, ноль-ноль в пользу цела. Так же действует и товарищ Сорвачев. Они словно двойники: если речь заходит об обыкновенных человеческих нуждах, ведут себя наподобие глухонемых. Непонятно только — почему их укачивает? Ведь научно доказано, что у глухонемых не действует вестибулярный аппарат. Почему оба товарища в шторм любят принимать горизонтальное положение?
Это наблюдение вызвало смех в зале. Возмущенный Сорвачев вскочил с места.
— Безобразие! — выкрикнул он. — Председатель разрешает безответственным элементам подрывать авторитет. Прошу оградить!
Фарафонов, не обращая внимания на выкрики председателя базового комитета, продолжал:
— Товарищ Сорвачев почему-то полагает, будто все мы подкапываемся под его авторитет, которого, если по секрету сказать, и в микроскоп не разглядишь. Выбирая предбазкома, мы надеялись, что он будет печься о наших нуждах, ночей недоспит, добиваясь справедливости. А он думает лишь о своей персоне. Если же ему на это намекают, товарищ Сорвачев сердится, грубо одергивает собеседника и напоминает, что он-де человек проверенный и утвержденный вышестоящими организациями. Кроме того, товарищ Сорвачев одержим манией всех поучать. При этом не стесняется своего невежества. Давно примечено: чем человек меньше знает, тем больше учит. На такие посты партийный комитет должен рекомендовать людей заботливых, умеющих говорить «да». В следующий рейс следует кое-кого позабыть на берегу.
Коммунисты аплодисментами проводили Фарафонова на место. Но Сорвачев тут же написал протест, обвинив председательствующего в том, что тот «выпустил на трибуну и не одернул хулиганствующие элементы». К хулиганам был причислен не только Фарафонов, но и наш степенный Тарас Фаддеевич Демчук.
Собрание, конечно, не согласилось с Сорва-чевым, и его жалоба осталась без последствий.
Через день Демчука, Трефолева и меня вызвал к себе Куренков. Мы отправились к нему без особого энтузиазма, так как полагали, что замполит будет отчитывать нас за шумное поведение на партийной конференции. Но все было по-иному: Михаил Демьянович встретил нас необычайно радушно. Его серые добрые глаза радостно светились.
— Ну, братцы китобои, порадовали вы всех, а меня особенно!
И Куренков крепко пожал каждому из нас руку. Мы недоумевали: за что?
— Сейчас узнаете. Есть приятные вести из Норвегии. В обком пришел большой пакет. Ока зывается, норвежские коммунисты после войны остались без типографии. Газета выходила к концу дня, когда народ все новости уже узнавал. Рабочую газету умышленно оттирали. Надо было обзавестись собственными машинами. Коммунисты наскребли немного деньжат, но их не хватило, а капиталисты, конечно, кредита не дали. Узнал об этом наш Сигге Хаугли, взял и пожертвовал большую долю того, что получил за амбру. Его добавки хватило на печатную машину и на все другое. Теперь рабочая газета раньше буржуазных выходит. От нее специальная благодарность вам — на самой лучшей бумаге золотыми буквами напечатано… за точность не отвечаю, но смысл примерно такой: «Благодарим братьев по классу — русских коммунистов китобойной флотилии «Салют» Тараса Демчука, Аркадия Трефолева, Константина Шиляева за спасение нашего дорогого товарища Сигге Хаугли в сороковых широтах и умелые действия по получению валюты, которая пошла на важное и полезное рабочему классу дело. Да здравствует интернациональное братство коммунистов!» Здорово, а? Не оставлять же такое письмо в архиве? Я поручил немедленно перевести его на русский язык. Да к нему несколько подвальных статей из органа норвежской компартии «Фрихетен» прибавил. В них описывается, как русские китобои спасли в сороковых широтах норвежца. Будем в своей многотиражке с продолжением печатать. Пусть народ читает и радуется.