Рейс на Катар (сборник)
Шрифт:
Продвигаясь вперед, я вспомнил о маме, и мне захотелось плакать. Только теперь я понял, насколько она одинока была все это время, а я, я – это та тоненькая соломинка, за которую она держалась последние годы. Она всегда была очень доверчивой, а я всегда оставался неисправимым лжецом. Я соврал ей и в этот раз: сказал, что встану с первыми петухами, потому что хочу сходить по грибы. Для пущей убедительности даже взял с собой старую плетеную корзинку. Бабушкину корзинку. Вот, мне снова восемь. А она лишь кротко улыбнулась, кивнула и отправилась спать на второй этаж. Неужели ее материнское сердце не екнуло в тот момент? В момент моего вранья. Но что мне еще оставалось делать? Не мог же я, в конце-то концов, выложить ей все как есть! И вот я подумал, что лучше соврать, чем не сказать ничего вообще. Подумал, что так будет лучше для нее, потому что был твердо уверен, что мне не придется терзаться по этому поводу. Она запомнит это вранье, и, может быть даже, однажды ее согреют эти слова, пускай фальшивые, но сказанные из лучших побуждений. Ведь так? Ведь так? Слышишь ты меня? Слышишь? Скажи, что слышишь меня и что уши твои не забиты овсяной кашей!
Мы приехали в деревню неделей ранее, и мама планировала пробыть здесь до конца лета. Она, конечно, была городским жителем, но, как любого городского жителя, деревня прельщала ее свежим воздухом, а кроме того, мама безумно любила ухаживать за своим цветником, который был разбит ею прямо напротив крыльца нашего дома. Старенького двухэтажного дома. Не дома, нет… Домика! Всего лишь три крохотные комнатушки:
Когда два месяца тому назад у мамы диагностировали рак, она не сказала мне об этом ни слова. Ей не хотелось расстраивать меня! Расстраивать! Боже мой! Представьте себе: человеку сообщают смертельный диагноз, а он в первую очередь думает о том, как бы не расстроить своих близких. Господи, я клянусь, это АПОФЕОЗ ГУМАНИЗМА!
Помню, что когда она все же решилась и сказала мне правду, я закрыл лицо руками и зарыдал. Я рыдал стоя. Потом склонился перед кроватью, ее кроватью, и уронил голову на подушку и зарыдал в нее. От подушки пахло ее волосами. Великолепный запах, просто божественный. Я бы хотел, чтобы так пахли волосы моей жены, которой у меня никогда не будет. Она просто стояла надо мной и гладила меня по голове. Она шептала мне. Шептала, что любит. Шептала, что, что бы ни случилось, она всегда будет со мной. Будет приглядывать за мной с пушистого облака и помогать, когда увидит, что я буду нуждаться в этом. Когда же я спросил ее, как может она оставаться такой спокойной, зная о своем смертельном диагнозе, она ответила мне, что не боится смерти. Она сказала, что прожила долгую счастливую жизнь. СЧАСТЛИВУЮ! Я спросил, действительно ли она так считает, ведь ей еще только пятьдесят пять! И она ответила мне «да», но единственное о чем она сожалеет, так это о том, что ей придется оставить меня (несмотря на ее же собственные слова про пушистое облако и все такое) и что она так и не увидит своих внуков, не подержит их на руках, не понянчит. Я так разозлился, что бросил дерзновенно «Ну и черт с ними! С этими внуками! Я бы без сожаления оскопил себя!» В ответ на эти слова она закинула голову назад и рассмеялась, после чего проникновенно посмотрела на меня и сказала: «Ты еще так молод, так глуп!» Мое сердце продолжало бешено колотиться, руки тряслись так сильно, что из стакана с водой, который она принесла, чтобы я запил какое-то успокоительное, выплескивалась вода. Но я справился и сделал несколько глотков. Когда же мой мотор начал понемногу успокаиваться, сбрасывать обороты, я собрал в кулак всю свою храбрость и почти шепотом задал ей вопрос: «Что говорит доктор Зальцман? Есть ли хоть осколочек надежды?» – «Нет, никакой. Опухоль не операбельна», – констатировала мама. Она разглядывала меня своими печальными голубыми глазами. С тех пор мы больше не касались темы ее здоровья. У меня же начала развиваться бессонница. Сначала я часами ворочался на измятой простыне, а когда уже начинало светать, оставлял всякие попытки заснуть, подкладывал руки под голову и, таращась на потолок, представлял себе день ее смерти. Я пытался предугадать, когда это случится: утром, днем, вечером, а может быть, ночью, и уже далее, отплясывая от этого, составлял алгоритм своих действий. Первое время мысль о том, что вскоре я уже не услышу ее храпа из-за стенки, казалась мне просто сумасшедшей. Ну разве такое могло случиться с нами? После всего того, что мы пережили? Однажды мне довелось проходить мимо крематория, и я случайно подсмотрел, как две молоденькие девушки ставили в багажник автомобиля урну с прахом родственника. Но как ставили! Видели бы вы! Сначала они опустили ее в пакет, точно такой же, какой уже стоял в багажнике, но забитый доверху ПРОДУКТАМИ! Вдумайтесь! Продуктами! Они поставили прах своего родственника в один ряд с помидорами, сырами, колбасами, копченостями и лимонадами. И я подумал тогда, что, возможно, по приезде домой они спустят этот прах в унитаз. А почему бы и нет? Разве нельзя ожидать такого дикого поступка от подобных безнравственных людей? Но больше всего меня заставила содрогнуться следующая мысль: ведь вполне допустимо, что совсем недавно за рулем того самого автомобиля сидел человек, который теперь превратился в пепел и занимает место в багажнике, в коробочке, а не водительское кресло, на котором в настоящий момент вальяжно, не краснея, пыхтит сигаретой раскрашенная болонка. Пусть даже это его дочь, любовница или сестра.
Я почувствовал, как моя правая нога свободно загуляла в старом отцовском башмаке, и припал на одно колено, чтобы затянуть шнурки. Я нашел обувь отца вчера вечером на антресоли. Там же обнаружил и две его измятые рубашки, от которых несло затхлостью. Не знаю, почему с утра я напялил его ботинки, но сейчас ничуть не сожалел об этом. Ботинки были действительно очень удобными и пришлись мне в самую пору.
Когда утром я вышел на крыльцо, меня сразу же приметил Палыч, который ни свет ни заря уже ковырялся в грядках. Он привстал с низенького табурета, улыбнулся и в знак приветствия махнул мне рукой. Я ответил ему тем же. Палыч наверняка не ожидал от городского «барчонка» столь раннего подъема. Он был уже глубоким стариком, ноги еле держали его, но все равно продолжал заниматься своим огородом. Как-то он сказал моей матери, что видит в этом человеческое предназначение – возделывать землю, которой наградил человека Господь, и потому он твердо намерен заниматься этим до конца своих дней. Палыч был в дружеских отношениях с моим отцом, и за это я уважал старика, несмотря на то что не разделял его взглядов. Мне они казались абсурдными. Разве может быть так, что человечество создано кем-то только для того, чтобы пропалывать клубничные грядки, обрезать усики, копать лунки и совать в них семена?
Я пересек поле и подошел к окраине леса, сквозь который пролегала старая железная дорога. До моего слуха донесся душераздирающий гудок электрички. Она подъезжала к Шапкам. Следующей остановкой значились наши Голубые Ели, после которых электричка должна будет прибыть в конечный пункт следования – Темное Озеро, а затем двинуться в обратном направлении – в сторону города. Тогда-то я и собирался осуществить задуманное. Я знал, что обратно электричка пойдет совершенно пустой, первые пассажиры зайдут в вагоны не раньше того, как она доползет до Ручьев. А мне вовсе не хотелось омрачать это прекрасное солнечное утро случайным пассажирам. Значит, времени у меня около получаса. Этого вполне должно хватить для того, чтобы добраться до рельсов и собраться с духом. Тем не менее я ускорил шаг.
Ветки осин царапали руки и то и дело хлестали по лицу. Но я почти не замечал этого, потому что все мои мысли были о маме. Я ломился вперед через заросли к железной дороге и думал, что же будет с ней. Неожиданно зацепился ногой за какой-то корень, пролетел несколько метров и растянулся на земле. Прямо перед моими глазами один муравей тащил на спине своего собрата. Вскоре они оба скрылись под листом подорожника, из-под которого больше не вылезали. Я поднялся на ноги и продолжил свой путь. Осиновые заросли остались позади и теперь меня окружали молодые березки. Они были еще настолько слабыми, что легкий летний ветерок раскачивал их из стороны в сторону. Как же они покорно гнулись под его натиском! Перед моими глазами опять возник образ матери. Ее глаза, ее кроткая улыбка. Интересно, чем она сейчас занимается? Может быть, все еще спит? Хотя вряд ли, ведь последнее время ей приходилось вставать
Я встал на четвереньки и прикоснулся щекой к холодной рельсе, повернул голову и прикоснулся другой. Ощущения были схожими. Но я решил, что мое лицо будет обращено в сторону города, а глаза широко открыты. Я хотел до последнего мгновения любоваться восхитительным пейзажем, который открывался из такого положения. Не хотелось наблюдать за приближающимся поездом, знал, что меня это только напугает и я могу струсить, отказаться от своей затеи. Закрывать глаза тоже не хотел. В любом случае от этого было бы мало толку. Вообще-то – совсем никакого. Думать я намеревался о чем-то хорошем, но, оказавшись на месте, понял, что заставить думать себя о чем-то еще кроме того, что должно было со мной произойти, просто невозможно. Можно было думать о маме, но эти две мысли взаимосвязаны, вытекают одна из другой. Мама сейчас, наверное, занимается цветами. Сидит на низенькой табуретке, такой же как у Палыча, перед нашим цветником, в руке держит совочек, справа стоит ведерко для сорняков. Она вытирает рукою пот со лба и тяжело вздыхает. Чувствует она себя неважно: кружится голова и опять начинаются боли. Лекарство, которое она пьет, лишь притупляет боль на короткий промежуток времени, но никогда не избавляет от боли целиком.
Я покрутил головой, отгоняя дурные мысли. Нет, нужно постараться вообще ни о чем не думать. Выкинуть все из головы, тогда и сердце перестанет колотиться как сумасшедшее.
Я приложил ухо к холодному металлу. Электричка уже шла в моем направлении. Было слышно, как стучат ее колеса. Пора. Я глубоко вздохнул и опустил шею на прохладный металл рельсы. По телу пробежали мурашки. Мое лицо было обращено в ту же сторону, что и лицо машиниста. Гул все нарастал и нарастал. Электричка стремительно приближалась. Рот наполнился слюной, и я попытался проглотить ее, но кадык отказался двигаться. Я просто разомкнул сжатые в тонкую полоску губы и выдавил из себя слюну. Она стекла по щеке и скопилась возле уха. Сердце было готово вот-вот выпрыгнуть из груди, все мое тело содрогалось, я взмок, как свинья, – холодный пот заливал лицо, в подмышечных впадинах образовались болота, между ног все сопрело и скукожилось. И тут раздался оглушительный гудок электрички, к которому секундой позже присоединился стальной лязг тормозов. Я вздрогнул, не смог совладать с собой и изо всех сил зажмурился. В одно мгновение мой разум целиком очистился. Но тут все поглотила тьма…
Я с трудом приоткрыл тяжелые веки. Глаза все никак не могли привыкнуть к свету люминесцентных ламп, которые висели под потолком. Рядом кто-то чем-то звенел, но я не мог повернуть голову, чтобы посмотреть. Перед глазами все плыло, голова раскалывалась от боли, во рту совсем пересохло. Я попробовал пошевелиться, но из этого ничего не вышло. Ни один из моих членов не дрогнул, хотя все они жутко чесались. И тут я наконец осознал: я остался жив! Не знаю, что за чудо произошло, но я ОСТАЛСЯ ЖИВ! Как такое могло произойти? Разве это возможно? Нет, это просто уму непостижимо! Но может быть, все это сон? И все, что было до этого, тоже? Нет. Это не сон. Вот он – я. Лежу на мягкой подушке, накрыт, должно быть, одеялом. Вот только где? Ну конечно – в больнице! Где же еще? Это ведь ясно как божий день, достаточно только взглянуть на потолок и увидеть эти жуткие люминесцентные лампы. Туман в голове понемногу начинал рассеиваться, глаза окончательно привыкли к свету. Я подумал, что каким-то образом повредил позвоночник и меня парализовало. Господи! Парализовало! Что же теперь будет с мамой? Теперь она превратится в сиделку! Да ведь ей самой нужна сиделка! Что же я натворил?! Я решил позвать кого-нибудь, попросить, чтобы принесли попить. Как же мне хотелось пить! Больше всего я мечтал о спасительном глотке самой обыкновенной прохладной воды. Попытался крикнуть, но с губ слетел лишь едва слышимый шепот: «Воды! Воды! Пожалуйста, я хочу пить!» Меня никто не услышал. Никто не подошел. Тогда я собрал все свои силы и предпринял еще одну попытку. Но и она не увенчалась успехом. На этот раз не получилось даже шепота, только заклокотало в горле. Я понял, что еще совсем слаб и лучшее, что можно сейчас сделать, так это поспать.
Мне снились мать и отец. Мы завтракали втроем на веранде нашего деревенского домика. В наших тарелках пузырилась яичница с беконом. Отец что-то рассказывал, а мама то и дело запрокидывала назад голову и от души хохотала. Хохотал и я вместе с ней, правда, совсем не понимал над чем. Отец, как мне казалось, рассказывал об одном из своих путешествий. Его глазунья оставалось почти нетронутой – он лишь ковырял ее вилкой. На нем была свободная рубаха цвета хаки с коротким рукавом, а на ногах, я специально обратил на это внимание, – те самые коричневые башмаки, которые пришлись мне в самую пору. Он все продолжал рассказывать, а мама тем временем встала из-за стола и куда-то ушла, не сказав при этом ни слова. Она только игриво посмотрела на отца. Меня немного взволновал ее уход, но через некоторое время мама вернулась к нам на веранду, держа в руках глиняный заварочный чайник. Он был таким смешным, таким пузатым. Но он же давно разбился! Мама разлила чай по кружкам, и моих ноздрей коснулся приятный аромат настоящего цейлонского чая. Прямиком оттуда его привез папа. Я пригляделся к маме. На ее лице не было ни тени печали. В глазах горел огонек задора, а с уст не сходила широкая улыбка. Такой я видел ее в последний раз много лет тому назад, когда с нами был папа. Она была счастлива. Счастлива и здорова. Мы допили наш чай и бросили посуду как есть на столе. Яичница в тарелке отца покрылась твердой пленочкой и выглядела теперь совсем не привлекательно. Мы вышли на крыльцо и постояли там втроем некоторое время. Отец обнял меня за плечи и сказал, что скоро ему вновь придется покинуть нас. Я спросил, куда он собирается в этот раз. Но отец ничего не ответил. Он лишь посмотрел на меня, и в его взгляде я увидел грусть. Ко мне повернулась мама и ответила за него, что теперь отцу придется очень часто уезжать и в этих разъездах будет проходить большая часть его времени. Я спросил маму, как часто мы будем видеть его, на что она ответила, что лишь пару раз в год и не больше чем на день. Отец никак не реагировал на наш разговор. Он просто стоял и всматривался вдаль. А потом вдруг улыбнулся и взял маму за руку. Все вместе, втроем мы спустились с крыльца и встали напротив цветника. Мать с отцом любовались цветами. Отец кивнул головой на какой-то оранжевый цветок и что-то спросил у мамы. Она в ответ что-то шепнула ему, и они оба обернулись чтобы посмотреть на меня.