Резервная столица. Книга 1. Малой кровью
Шрифт:
Быстро глянув по сторонам, Бикхан понял, что ошибся. И балаганы, и летники, и единственная на кочевье юрта, и все прочие строения стояли целые и невредимые. Никаких признаков пожара.
Однако Жанлыс продолжал надрываться, стоя у бригадирского вагончика, рядом с распахнутой дверью радиорубки:
– Сюда! Все сюда!!!
Почти вся вторая бригада была сейчас на кочевье, отдыхала. Такой уж график у здешних летних работ: работали без выходных, вставали еще затемно, считай, ночью. Едва забрезжило – все до единого на покос, а как солнышко поднялось повыше – все, конец работы, в дневном пекле много не наработаешь, только себя загонишь.
Люди бежали со всех сторон к бригадирской – очумелые, ничего не понимающие, многие отсыпались после очередного подъема ни свет, и заря, – и вопли Жанлыса их разбудили.
Бикхан добежал первым – он и не спал, и их с дедом летник находился невдалеке от бригадирской. Добежал и ничего не понял. С Жанлысом все на вид в порядке. В рубке виден Феденька (отчего-то именно так все звали этого белобрысого двадцатипятилетнего парня), тоже живой и невредимый, сидит, приемник слушает… Приемником своим Феденька нешуточно гордился (модель СВД! на девяти американских лампах! самолично переделан на батарейное питание!), он был зарегистрированный радиолюбитель, и их бригада единственная имела прямую связь с правлением.
Жанлыс от попытки задать ему вопрос отмахнулся, ткнул рукой в сторону СВД: послушай, дескать.
Бикхан ужом проскользнул в тесную радиорубку и только там вник в слова, раздающиеся из круглой черной тарелки громкоговорителя (тот стоял здесь же, в рубке, прямо на деревянном корпусе приемника).
«…дан приказ нашим войскам отбить нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины», – услышал Бикхан и узнал голос Молотова, знакомый, разумеется, лишь по таким вот радиотрансляциям.
Смысл слов дошел с запозданием. Германские войска? С нашей территории? Откуда они там взялись? Война? Большая война – которую ждали, к которой готовились – и которой все-таки надеялись избежать?
В рубку втиснулся бригадир Ферапонтов – опухший со сна, с легким запахом спиртного, небось и сегодня принял пивка на жаре. Остальные в рубку уже не поместились, толпились снаружи, требовали, чтобы Феденька прибавил громкость. Он лишь поднес палец к губам: заткнитесь, мол, не галдите, тогда всё услышите.
«Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наша доблестная армия, и флот, и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом, и нанесут сокрушительный удар по врагу», – произнес в наступившей тишине Молотов, сделал недолгую паузу и закончил так:
«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»
Едва смолкли слова наркома, притихшая было бригада вновь заголосила, перебивая друг друга. Спрашивали у Феденьки, с чего началась речь, где на нас напали… в общем, хотели подробностей.
Но Феденька куда лучше владел паяльником, чем языком, и отдуваться пришлось Жанлысу, тот по какой-то надобности оказался у рубки и тоже слушал Молотова с самого начала.
– Так чего… бомбили, значит. И Киев бомбили, и Житомир, и еще кого-то, много городов называл, я все не запомнил. Ночью, перед рассветом, и из пушек тоже лупили… А потом полезли, значит, со всех сторон, и с германской, и с румынской, и с финской. А уж после посол
Жанлыс замолчал, остальные тоже потрясенно молчали. Смотрели на громкоговоритель, словно ждали, что из него сейчас успокоят: враг уже отброшен, его бьют и гонят повсюду, и обещанная победа вот-вот состоится. Но из черной тарелки доносились только щелчки метронома, этот размеренный негромкий звук казался зловещим, тревожным.
А затем напряженную, натянутую как струна тишину прорезал вой. Все обернулись и увидели Стешу, бригадную кухарку (хоть лет той было немало, Степанидой ее никто не звал). Один ее сын не вернулся с Финской, другой служил сейчас срочную. Кухарка стояла на коленях у бригадирского вагончика, вся как-то скорчилась, склонилась набок, привалившись к колесу литой резины, обшарпанному и истертому. Обхватила голову руками – и выла, выла, выла, выла…
Эпизод 2. Остров без экзотики и романтики
Вчера они присягали, Яков стоял с карабином на груди и произносил слова, известные ему наизусть, но все же боялся сбиться, косил глазом в раскрытый текст торжественной клятвы.
«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь…»
Затем был праздничный обед. Хотя, что значит праздничный? Крахмальные скатерти на столах в солдатской столовой не лежали, никаких особо шикарных блюд не стояло, лишь картофель на гарнир был в тот день не отварной, как обычно, а жареный, да еще салат из свежих овощей вместо опостылевшей квашеной капусты. Наверное, «праздничность» обеда состояла в том, что проходил он под музыку, причем под живую, – небольшой гарнизонный оркестрик здесь же, в столовой, чередовал вальсы с бравурными военными маршами. Затем было личное время – аж на полдня (Яков написал длинное многостраничное письма Ксюше), вечером ужин уже без оркестра и сдвоенный киносеанс. Вот и весь праздник.
А сегодня, словно обухом по голове, – война.
На самом деле первый звоночек случился еще ночью – сыграли боевую тревогу. Весь личный состав разбежался по постам, и они, семнадцать «партизан» (так здесь называли курсантов, отбывавших сборы после военной кафедры вуза), побежали тоже, кто куда был приписан. Два с лишним часа провели в полной боевой готовности – отбой тревоги. Решили, что учебная.
С утра все шло по заведенному порядку, неполный взвод «партизан» занимался в тот день огневой подготовкой. Яков выбил нормативы по круглой, ростовой и грудной мишеням на «отлично» с первой попытки, чему удивляться не стоило, он четыре года отходил в осовиахимовский тир, получил «Ворошиловского стрелка». Однако некоторым вчерашним студентам пришлось по три-четыре подходить к огневому рубежу, стрелками они оказались отнюдь не ворошиловскими.
Отстрелялись, промаршировали строем в расположение. Чистили оружие, прежде чем сдать в оружейку, – рассевшись вокруг длинного стола, вооружившись шомполами, масленками и ветошью. И тут вошел Петренко.
– Встать! Смирно! – гаркнул Гонтарь.
Майор вместо уставного «Вольно!» усадил их обратно жестом, вторым таким же жестом пресек попытку Гонтаря доложить, чем занимается взвод. Затем произнес тяжелым сиплым голосом, опять-таки обратившись к ним совсем не по Уставу:
– Парни, война. Немцы напали.