Ричард Длинные Руки – герцог
Шрифт:
– Я по его образу и подобию, – напомнил я. – Может быть, слыхал? Величайшая твердость и есть величайшее милосердие.
Он покачал головой:
– Я предлагал испепелить тебя еще вчера стрелой праведного гнева, когда ты хотел войти в тот мир!
Я бестрепетно взглянул в его грозное лицо.
– Догадываюсь. Тогда почему я… здесь? Почему я вообще есмь?
Желваки заиграли на его лице, такие четкие, словно он искрошил зубы в бессильной надежде испепелить меня дотла.
– Самоубийство, – процедил он, – тягчайший грех. Однако Господь превыше всего ценит самопожертвование. Его сын Иисус отдал жизнь за людей…
– Ага…
Он взглянул на меня так, словно мечтал сжечь взглядом.
– Ты не Христос, но даже самый малый случай самопожертвования не проходит незамеченным. Господь на мое предложение… смолчал. Я понял, что нельзя карать невинного той же мерой, как и свершившего злодеяние. Тогда я предложил сжечь небесным огнем и ввергнуть на вечные муки в ад… уже по возвращении. После твоего преступного деяния.
Ужас стиснул мое сердце, я с трудом разлепил замерзшие губы.
– Да?
– Господь скорбит, – произнес он строго и, как мне показалось, злорадно. – Очень скорбит. Ты уничтожил созданный им мир.
Я пробормотал:
– Господь однажды показал нам пример, уничтожив наш и дав спастись одному Ною с семьей… Потом он показал, я тебе уже говорил, как можно прижигать отдельные язвочки на теле человечества.
Михаил вскрикнул в ужасе:
– Так то Господь!.. Твоя гордыня выше, чем у Сатаны!
– Господь создал этот мир, – напомнил я, – и поручил его нам. И отныне отвечаем за него мы. Даже не Господь.
Он напомнил резко:
– Но Темный Мир людям не поручал!
– Да, – согласился я, – но я лишь реализую право на защиту! И защитился, как завещал нам Творец.
Он спросил ровным голосом, но я услышал в нем горестное недоумение:
– Что остановило Господа? Не знаю. Может быть, твоя странность, когда ты сперва был готов отдать жизнь за ничтожнейшего из людей? Или потом, когда ты решился отдать ее за спасение мира?
Я удивился:
– Правда, что ли?
– А с чего ты вдруг отнесся так милосердно к павшему? – спросил он в упор. – К грешнику? Тебе сострадание вообще не свойственно.
– Тебе откуда знать? – ответил я дерзко. – Я спас одного человека и уничтожил всего лишь мир! Но если человек – целая вселенная, то ноль-ноль?
– Софист, – сказал он с отвращением. – Мы оба знаем, что это не равные величины. Но Господь почему-то принял во внимание…
– Господь не бухгалтер, – отрезал я. – Он не считает так, чтобы тебе или нам было понятно. У него своя логика. Намного более сложная. И возможно, именно этим поступком я заслужил… снисхождение. Хотя, возможно, чем-то иным. Ты так и не понял, Михаил, почему я все еще цел?
Он покачал головой:
– Пути Господни неисповедимы.
– Кое-что исповедимо, – возразил я. – Я не сделал того, что Господь велел… но сделал то, что нужно. Господь знает, я действовал правильно, хоть и жестоко. Мы живем в суровом мире, Михаил! А ты ждал увидеть арфу в моих руках?
Сияние вокруг него медленно угасало, как вечерний свет уходит при наступлении ночи. Я видел в его больших чистых глазах полнейшее непонимание.
– Ладно, – произнес он, – Господь ничего не сказал. Ни-че-го. Ни хорошего, ни плохого. Так что твое возвращение не значит прощения. Я буду наблюдать за тобой лично!
– Польщен, – сказал я сухо. – В туалет за мной ходить будешь всегда или через раз?
Он скорбно вздохнул и начал медленно подниматься в небо, так и не вернувшись в столб первозданного света.
Руки мои трясутся, словно всю ночь курей крал, я похлопал арбогастра по шее.
– В Альтенбаумбург!
Адский Пес, уже превратившись в веселого дурашливого Бобика, ринулся вперед огромными прыжками.
Сердце мое, разогревшись, стучит сильно и мощно. Утреннее солнце поднялось над краем земли, золотой луч, как стремительный ручеек, побежал мне под ноги.
И только от седельного мешка почему-то тянет смертельным холодом.