Ричард Длинные Руки – паладин Господа
Шрифт:
Он мгновение изучал нас, а я его. Когда он начал раскрывать рот, я вздрогнул: клыки как у лесного кабана, а нижние зубы, напротив, – желтые, сточенные. По коже прошел холодок от ледяного замогильного голоса:
– Вот… Она невинна…
Гендельсон отпрянул, одной рукой торопливо и мелко-мелко крестился, другой вытащил крест и загораживался им, словно башенным щитом. Мужчина в его сторону не повел даже глазом. Глядя мне в лицо, повелительным жестом протянул женщину. Я, как дурак, машинально взял. Живая, озябла, но спит, как медведица в январе. В моих руках мягкое податливое
– Ну и что? – спросил я.
– Она… – выговорил мужчина с трудом, – не должна… страдать…
Гендельсон прокричал:
– Изыди, сатана!.. Изыди, отродье!.. Господом нашим заклинаю… мощами Господними… тьфу, мощами святых и апостолов повелеваю изыднуть туда, откуда…
Я спросил, все еще держа ее на руках:
– Где ты ее выкопал?
– Я… – проговорил мужчина все тем же мертвым голосом, мне показалось, что он не слышит и не видит нас, а если и видит, то как смутные тени, – я… выполнил… Огонь и ад… но я должен был…
Он отступил, я раскрыл рот, чтобы расспросить, что за девица и куда ее деть, но тьма поглотила его, словно растворила клочок тумана. Гендельсон перестал бормотать, сказал с облегчением:
– Это я его отогнал святыми молитвами! Жаль, не было святой воды… от него бы только смрадный дух…
– Нам только смрада не хватало, – ответил я. – А так ушел и ушел… Черт, а куда вот это?
Гендельсон смотрел на спящую женщину то со страхом, то с видом Христа Спасителя, и в эти мгновения мои руки с бабой тянулись к нему: на, разбирайся сам.
– Надеюсь, – сказал он наконец с некоторым сомнением в голосе, – это невинная агница.
Я опустил женщину возле костра. Если ее выкопали, а в Средние века часто по ошибке хоронили живых, то тело промерзло бы или хотя бы застыло, хоть тут и не зона вечной мерзлоты, а она вроде бы не совсем мамонт.
– Но какого черта, – пробормотал я. – И… зачем?
Гендельсон сказал сурово:
– Сэр Ричард, этим надо гордиться.
– Чем?
– Что выпало именно вам.
– Да чем гордиться? – возразил я злобно. – Ехали бы и ехали по своему делу. Нам вообще-то надо не ехать, а нестись сломя голову! А так… на фига она мне? Куда везти, в чьи руки пристраивать? Почему этот дурак, что выкопался из могилки, уверен, что я тут же брошу все и кинусь пристраивать эту девицу? А может, она коммунистка? Или хуже того – демократка?
Гендельсон переспросил с недоумением:
– Почему? Как это почему? А как же иначе?.. Ведь мы – мужчины.
– Ну?
– А она – женщина, – растолковал он, как идиоту.
Женщина все еще не двигалась, лежала, как снулая рыба на берегу после отлива. Я присел, потрогал ей на шее место, где артерия. Под пальцами слабо чувствовались едва слышимые толчки.
– Цела, – сказал я с облегчением.
– Откуда вы это знаете?
– А вампы всегда кусают за яремную жилу, – объяснял я. – Вот тут…
Он отшатнулся от моих пальцев.
– На мне не показывайте!
– Почему?
– Нехорошо, – ответил он сердито. – Примета такая!.. А почему он ее не тронул? Не успел?
– На это много времени не надо, – ответил я задумчиво. – Он же там мог с нею сделать что угодно. Может быть, что-то и сделал, но кровь не пил, это точно… Черт, недаром же на этом наживаются фабриканты всякой косметики…
Он спросил непонимающе:
– На чем?
– На красивую женщину, – сказал я, – даже злой пес не гавкнет. Красота – страшная сила!.. Красота если и не спасет мир, но по крайней мере может служить некоторой защитой. А если еще усилить ее надлежащей косметикой, дезодорантами, духами, татуашью, макияжем – то станет средством нападения.
Но, глядя на женщину, я признал, что настоящая красота не нуждается в дополнительных украшениях. Как раз больше красит ее отсутствие украшений. Красота – это обещание счастья, я уже чувствовал, как у меня теплеет в груди. Бывают столь совершенные виды красоты, что люди, тронутые ими, ограничиваются тем, что только говорят о них и любуются ими. Лишите мир красоты, и вы лишите его половины нравственности, половины его правил. Даже вампир не смог причинить ей вреда, вынес к нам навстречу, рискуя своей шкурой.
Гендельсон постоянно крестился, шептал молитвы, хватался за крест на шее, наконец сказал с мукой в голосе:
– Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины!
– Да ладно вам, – сказал я. – Что, наш Господь – последний лох? Если создал такую красоту, то зазря? Вы не слышали, что красота спасет мир?.. А мы ей поможем в благородном деле спасения, чтобы уроды не погубили его раньше.
Гендельсон снял с плеч плащ и укрыл ее, заботливо подоткнув со спины, приподнял ей ноги и заправил плащ, чтобы прижимала босыми ступнями. Я бросил остатки хвороста в огонь, лег с подветренной, как предполагал, стороны, но не угадаешь, полное затишье. Гендельсон тоже лег, зябко ежился, кривился. Багровые отблески играли на его лице, делая морщины резче и глубже.
Языки пламени иногда вырывали из тьмы стволы деревьев. Всякий раз казалось, что чуточку сместились в сторону, придвинулись или, напротив, отступили на шажок. Стали слышны шорохи, потрескивание, даже далекие голоса зверей. Или не зверей, но явно голоса – протяжные, зовущие, тоскливые, похожие на завывания в адском огне грешников.
Гендельсон забормотал молитвы. В руке блеснул золотой крест, я услышал звучное чмоканье, это называется приложиться, хотя в моем мире это слово приобрело совсем другое значение. А здесь просто говорят, что такой-то приложился, и не надо уточнять, что именно к кресту, а не к бутылке.
Глаза иногда вылавливали в темноте двигающиеся тени, силуэты, фигуры. Однажды почти на грани освещенного круга прошла молодая красивая женщина, конечно же, обнаженная и, конечно же, с грудью а-ля Лара Крофт… нет, как у Дрюны, у той вообще как два тарана, а рядом с женщиной двигалась огромная безобразная тварь. Если предыдущие красотки дефилировали с тиграми и леопёрдами, то у этой вообще тварь сплошь из рогов, шипов, наростов, выступов, костистых гребней, бронированных плит.
– Ну почему, – вздохнул я, – они все с этими чудовищами?