Ричард Длинные Руки – вильдграф
Шрифт:
Монах оставил меня у двери со словами «жди», ушел, долго не показывался, я чуть было не вернулся, но дверь все же распахнулась. Тот же монах, обуянный гордыней, кивком пригласил войти, повел по широкому коридору из камня, на самом конце дверь, монах осторожно отворил, сказал просительно:
– Пожалуйста… пожалуйста, не утомляй его слишком.
– Постараюсь, – ответил я.
Дверь за мной тихо закрылась. Я стоял в просторном зале, свет падает в окна с цветными стеклами, на полу и стенах радостный узор. В конце зала блистает золотом высокая спинка кресла. В самом кресле – белоснежная
Кисти его рук на подлокотниках высунулись из широких рукавов халата, я увидел настолько прозрачную восковую кожу, никогда не видевшую солнца, что различил все суставы, жилы и даже жидкую кровь, уже почти замершую в этих жилах.
Глаза белые, почти слепые, похожие на бельма. Меня передернуло, нос этого настоятеля заострился, как у покойника, тонкие кости натянули кожу. Только эти выцветшие глаза под седыми мохнатыми бровями еще живы, покрасневшие, старческие, с красными веками.
Я поклонился, сказал, чувствуя себя абсолютно лишним в этом торжественном великолепии:
– Приветствую, отец мой…
Впервые я выговорил эти слова без натуги, ибо старик годится в прапрадеды, а мы даже в моем мире к старикам в транспорте или на улице обращаемся с этим словом, чтобы избегать «товарищ», «господин» или того гаже – «гражданин».
Тяжелые набрякшие веки поднялись. Глаза взглянули осмысленно, даже как-то странно понимающе.
– Да, сын мой…
– Отец, – повторил я, но плечи все же передернулись от такого подобострастного обращения, – я чужак в этих землях. Потому прости, если что не так… Я слышал, что в монастыре много книг. Дозволено ли мне взглянуть на них? Можно одним глазом. Можно даже вполглаза.
Священник посмотрел удивленно и даже настороженно.
– Сын мой, – ответил он осторожно, – ты умеешь читать?..
– Да вот как-то случайно, – ответил я.
– Но зачем тебе? – спросил священник. – На все вопросы есть ответ в Библии. Что непонятно, спрашивай. На то мы и есть, дабы толковать неясные для простого ума словесы.
«Спасибо, – подумал я, – слишком много посредников, что толкуют только в свою пользу».
– Да я такой странный, – ответил я, – люблю допытываться сам. Когда свободен от работы, люблю думать о всяком разном.
– Думать надо о Боге, – возразил священник сурово. – На то и даден Господом отдых!.. Даже свободный день в неделе даден, чтобы помыслить, прильнуть сердцем к вере, перебрать свои поступки за неделю, покаяться, наметить правильный путь на следующую неделю… Но Господь запрещает тащить в царство небесное силой. Сын мой, таких книг в монастырской библиотеке нет. У нас только жизнеописания апостолов, святых, мучеников, подвижников. А также их поучения, наставления, указания.
Я вздохнул, усталость навалилась, как будто кто-то положил мне на плечи мешок с песком.
– Жаль… Прости, что потревожил.
– Иди с миром, сын мой, – ответил он участливо. – Пусть Господь будет к тебе милосерден.
– Спасибо, отец.
Я поклонился, медленно пошел к двери. Пальцы коснулись медной ручки, когда за спиной раздался дряхлый старческий голос:
– Погоди…
Я обернулся. Старый настоятель слабо дернул за веревочку слева от подлокотника. Из-за портьеры выступил худощавый монах ростом мне до середины груди, лицо скрыто капюшоном, голова наклонена, руки смиренно сложены в районе гениталий, словно у футболиста в ожидании штрафного.
– Отец Теодор, – прошелестел тихий голос настоятеля, – проведи эту заблудшую душу к отцу Иезекилю. Пусть этот несчастный получит то, к чему стремится…
Человек в сутане быстро поклонился, но голос из-под капюшона прозвучал чересчур резко:
– Отец?.. Мы лишили его сана!
– Но еще не получили подтверждения от архиепископа…
Отец Теодор с явной неохотой поклонился, быстро догнал меня. Движения его суетливые, порывистые, я подумал с сочувствием, что такому приходится смирять себя чаще, чем другим, сонным овцам.
Солнце ударило на выходе в глаза. Двор залит оранжевым светом, Теодор наклонился еще больше, пряча глаза и все лицо. Я успел увидеть только узкий, как у щуки, подбородок и плотно сжатые тонкие губы.
– А что, – спросил я, стараясь завязать беседу, – у отца Иезекиля какие-то особенные книги?
Теодор вел через двор наискось быстро, мелкими шажками, горбился, словно свет солнца пригибал к земле. Голос из-под капюшона прозвучал зло:
– Когда сжигали старые книги… оставшиеся от нечестивых времен!.. он уволок иные к себе в келью. Его порицали, он каялся, но упорствовал в своем нечестивом заблуждении. Отец настоятель наложил на него епитимью, велел носить вериги, но и тогда Иезекиль… Наверное, он уже был одержим бесом!
На той стороне двора указал на узкую дверь в каменной стене, за ней открылась такая же узкая лестница с каменными ступеньками. Мы поднимались долго, я сказал, чтобы не молчать:
– А зачем так высоко? Я думал, святая церковь предпочитает закапываться вглубь…
– Еретик, – процедил отец Теодор с ненавистью. – Мы на церковном совете лишили его сана за богомерзкие чтения!.. За кощунственные слова…
– Какие?
– Он смел утверждать… что звезды, которые не что иное, как серебряные гвоздики, которыми укреплена небесная твердь, на самом деле… Он смел…
От негодования он захлебнулся, остановился. Рука его, упершаяся в стену, крупно дрожала. Я молчал, но сердце от волнения едва не выпрыгивало. Отец Теодор наконец совладал с собой, мы кое-как одолели последние ступени. По-моему, мы уже на той высоте, что впору магам, а не церковникам, ибо только маги обожают торчать в самых высоких башнях.
Глава 25
Дорогу преграждала дверь, старая, массивная, из такого темного дерева, что истлеет не раньше, чем через тысячи лет, а все жуки-короеды обломают зубы. Отец Теодор постучал, прислушался, постучал снова. Я почему-то вспомнил свою улицу, жаркий день, запах разогретого асфальта, когда под ногами прогибается темная поверхность с вкрапленными камешками…