Римская кровь
Шрифт:
Отцовские поместья возвращены ему не будут. Этого хотели бы злейшие мои враги: стать свидетелями отмены надлежащим образом оформленной проскрипции, стать свидетелями столь грубой государственной ошибки. Нет! Этого не случится ни в коем случае, по крайней мере, пока я жив. Поместья Росция останутся у их теперешних владельцев, но…
Сулла скорчил гримасу и закусил язык, как если бы он отведал полыни.
— Но Хрисогон добровольно передаст Сексту Росцию другие поместья, равные по стоимости тем, что были у него отняты, расположенные как можно дальше от Америи. Пусть отцеубийца Секст Росций вернется к знакомой ему жизни как можно дальше от тех, кто
Цицерон погладил верхнюю губу.
— А как насчет моей безопасности и безопасности тех, кто мне помогал? Кое-кто вполне способен на убийство.
— Кровопролития больше не будет, не будет и ответных действий со стороны Магна или Капитона. Что же касается таинственной смерти некоего Маллия Главкии, чье тело было найдено сегодня утром, как ему и подобает, в общественной уборной, — этот инцидент закрыт и забыт. Этого мерзавца никогда не существовало, о чем было заявлено Росциям со всей твердостью.
Цицерон сузил глаза.
— Сделка имеет две стороны, Луций Сулла.
— Да. Да, действительно. С твоей стороны, Цицерон, я ожидаю известной сдержанности. В благодарность за мои усилия по сохранению покоя и порядка ты не будешь привлекать Капитона и Магна к суду по обвинению в убийстве, не будешь подавать официальной жалобы против проскрипции Секста Росция-отца, не будешь преследовать Гая Эруция за недобросовестное обвинение. Ни ты, ни любой из Метеллов или их агентство не станете затевать никаких процессов против Хрисогона. Я говорю об этом вполне определенно, Цицерон, чтобы ты мог передать мои условия своим друзьям — Метеллам. Ты понял?
Цицерон кивнул.
Сулла встал. Возраст избороздил его лицо, но не испортил его осанки. Казалось, он заполняет собой всю комнату. Рядом с ним Цицерон и Тирон выглядели тщедушными мальчишками.
— Ты весьма ловкий молодой человек, Марк Туллий Цицерон, и, по всеобщему мнению, блестящий оратор. Ты либо безумно тщеславен, либо по-дурацки дерзок, хотя, возможно, и то и другое сразу; как раз такого человека я и мои друзья могли бы использовать на Форуме. Я предложил бы тебе работать на меня, но ведь ты откажешься, не так ли? Твоя юная голова по-прежнему забита смутными идеалами. Как же, отважная защита республиканской доблести от кровожадного тирана и все такое прочее. Ты обманываешься насчет собственного благочестия, насчет собственной натуры. Другие чувства могут меня подвести, но я старый хитрый лис, и мой нюх остер, как и встарь, и в этой комнате я чую еще одного лиса. Позволь сказать тебе, Цицерон: путь, который ты избрал, имеет только один конец, и я его достиг. Возможно, твой путь не заведет тебя так далеко, но ведет он только сюда. Взгляни на меня, и ты увидишь свое отражение, Цицерон…
Что касается тебя, Сыщик… — Сулла окинул меня проницательным взглядом. — Ты не лис, нет; скорее пес, той самой породы, что рыщет повсюду, откапывая кости, зарытые другими псами. Тебе еще не надоело тыкаться мордой во всю эту грязь, не говоря о червях, которых приходится стряхивать с носа? Я подумал бы о том, чтобы нанять тебя лично, но скоро у меня не будет никакой нужды в тайных соглядатаях, продажных судьях или хитроумных адвокатах.
Да, граждане, грустные новости: со дня на день я объявлю о своем отходе от общественной жизни. Здоровье мне изменяет; изменяет и терпение.
Сулла кисло улыбнулся и собрался уходить; вдруг его улыбка смягчилась. Посмотрев через наши головы в коридор, он поднял бровь и приосанился.
— Руф, дорогой, — промурлыкал он, — какая нежданная радость!
Я оглянулся и увидел Руфа, застывшего в дверном проеме, растрепанного и запыхавшегося.
— Луций Сулла, — пробормотал он и кивнул, отводя глаза; покончив с приветствием, он обратился к Цицерону. — Прошу прощения. Я видел свиту снаружи. Разумеется, я знал, кто это может быть. Я подождал бы, но новости… Я бежал всю дорогу, чтобы сообщить тебе, Цицерон.
Цицерон наморщил лоб.
— Что сообщить?
Руф взглянул на Суллу и закусил губу. Сулла громко рассмеялся.
— Дорогой Руф, ты можешь говорить в этой комнате все, что хочешь. Перед твоим приходом мы побеседовали в высшей степени откровенно. Ни у кого из присутствующих нет от меня секретов. Никто в этом государстве не может ничего утаить от Суллы. Даже твой добрый приятель Цицерон.
Руф стиснул челюсти и уставился на зятя. Цицерон встал между ними.
— Продолжай, Руф. Говори, что хотел сказать.
Руф сделал глубокий вдох.
— Секст Росций… — прошептал он.
— Да?
— Секст Росций мертв.
Глава тридцать третья
Все взгляды были обращены на Суллу, который выглядел столь же ошарашенным, как и остальные.
— Но как это произошло? — спросил Цицерон.
— Он упал, — Руф в ужасе покачал головой. — Упал с балкона в задней части дома Цецилии. Там очень высоко. Под первым этажом — крутой обрыв. По нему вьется узкая каменная лестница. Очевидно, он ударился о ступени и прокатился вниз. Его тело страшно изувечено.
— Дурак! — Голос Суллы был подобен раскатам грома. — Недоумок! Если ему так хотелось себя уничтожить…
— Самоубийство? — негромко проговорил Цицерон. — Но у нас нет никаких доказательств этого.
По его глазам я понял, что мы разделяем общее подозрение. Без вооруженной стражи у дома Цецилии в комнаты Секста Росция мог пробраться кто угодно — убийца, подосланный Росциями, Хрисогоном или самим Суллой. Диктатор провозгласил перемирие, но насколько можно доверять ему или его друзьям?
Однако негодование Суллы выглядело вполне убедительным доказательством его невиновности.
— Разумеется, самоубийство! — огрызнулся он. — Нам всем известно, в каком помрачении он пребывал все последние месяцы. Отцеубийца, потихоньку сходящий с ума! Что ж, в конце концов торжествует правосудие, и Секст Росций стал собственным палачом, — Сулла невесело рассмеялся, потом помрачнел. — Но если он решил себя покарать, зачем ему было дожидаться окончания суда? Почему он не покончил с собой вчера, или позавчера, или в прошлом месяце и не избавил нас от всех наших хлопот? — Он покачал головой. — Оправдан, и все-таки кончает с собой. Суд его отпускает, и тут его настигает чувство вины. Это нелепо, смешно. Единственный итог — меня посрамили на глазах у всего Рима! — Он сжал кулаки и поднял глаза к небу. Я слышал, как он пробормотал низким, обвиняющим голосом: — Фортуна!