Римские рассказы
Шрифт:
— Синьора прекрасно расслышала.
— Не понимаю. Может быть, вам, синьор, не угодно спагетти, так можно переменить.
— Официант, вы высказали суждение и знаете, о чем я говорю.
Тут она наклонилась вперед и говорит ему:
— Послушайте, оставьте лучше его в покое. Но он не унимался:
— Позовите мне хозяина.
Я поклонился и отправился звать хозяина. Тот явился, выслушал, что-то сказал, поспорил, а девица все продолжала смеяться, и этот тип еще пуще бесился. Наконец хозяин подошел ко мне и сказал тихо:
— Ну, обслужи их, и довольно… Но смотри, если это повторится,
— Но я…
— Молчать!.. Катись!
В общем, я подал им ужин, не проронив ни слова. Но она все время хохотала, а он едва дотронулся до еды. В конце концов, не заказав десерта и не оставив на чай, они ушли. Она продолжала смеяться даже у выхода.
После первого раза мне бы надо сдерживаться, а у меня вместо того пошло еще хуже. Теперь уж я почти не думал про себя, а все говорил вслух. В дни, когда в ресторане было мало народу и официанты без дела переминались с ноги на ногу у столиков или по стенкам, я все чаще говорил сам с собой, едва шевеля губами, но остальные все же замечали это и дразнили меня:
— Ты что, молитвы читаешь? Четки перебираешь? Нет, я не читал молитвы и не перебирал четки, а глядел, скажем, на семейство из пяти душ — папа, мама и трое маленьких детей — и бормотал:
— Ему неохота тратиться — то ли он скуп, то ли у него и правда не хватает денег… А у нее дурь в голове, всякие прихоти, и она заказала все дорогое: ранние овощи, омары, грибы, сладости… Он из себя выходит и еле сдерживается… Ей, хитрюге, нравится его мучить, а тут еще ребята капризничают, и ему сейчас очень кисло…
Или же я рассматривал лицо посетителя, у которого на лбу был какой-то большой нарост:
— Ну и картошка же у этого субъекта на фасаде… Странно, должно быть, чувствовать это на себе, щупать… А как же он шляпу надевает? Поверх этой штуки или сдвигает на затылок, чтоб поля до шишки не доходили?..
В общем, я все чаще говорил сам с собой и все реже разговаривал в компании. Хозяин уже не ставил меня в пример, а поглядывал косо. Я думаю, он меня считал слегка ненормальным и поджидал первого удобного случая, чтобы выставить.
Случай представился. Как-то вечером в ресторане почти никого не было. Трастеверинский оркестр играл модную песенку «Душа и сердце» для пустых столиков, а я зевал и переминался около большого стола, накрытого на десять персон. Люди, заказавшие его, не показывались, но я знал, кто они такие, и не ждал ничего хорошего. Вот наконец они вошли в ярко освещенный зал: женщины в вечерних платьях, оживленные, говорят громко и возбужденно, оборачиваясь назад, к мужчинам, которые идут за ними — руки в карманы, животы вперед, все в темно-синих костюмах, рыхлые, самодовольные. В общем, из тех, что зовутся хорошей публикой. Это точно, я однажды вечером слышал, как один франт сказал, глядя на них: «Смотри, сегодня здесь очень хорошая публика». В общем, хорошая или скверная, они мне по многим причинам не нравились, главное потому, что они называли меня на «ты»: «Принеси стул… Дай карточку… Ну, живо, поворачивайся». Зовут меня на «ты», точно они мне братья, а я-то ничьим братом себя не чувствовал, особенно среди них. Правда, они всех называли на «ты» — и других официантов и даже хозяина, но мне это было все равно, пусть говорят «ты» хоть царю небесному, коли хотят, но не мне. Словом, они явились, и первым долгом началась комедия с рассаживанием: Джулия сядет сюда, Фабрицио здесь, Лоренцо рядом со мной, с Пьетро сяду я, Джованна — между нами, Мариза — во главе стола. Наконец, слава тебе господи, все уселись, И тогда я подошел и подал карточку тому, что сидел во главе стола, — толстый такой, лысый, с потухшими глазами, нос крючком, шея белая, припудренная тальком. Он взял карту и начал перелистывать ее, говоря:
— Ну, что же ты нам посоветуешь?
Я слышу, что он меня тыкает, и бормочу:
— Скотина.
Но он меня, к счастью, не слышал, потому что остальные устроили страшный шум, споря из-за меню. Кто требовал спагетти, кто холодных закусок, кто хотел римской кухни, а кто нет, одни желали красного вина, другие — белого. Особенный гам подняли женщины, раскудахтались, словно куры в курятнике, прежде чем уснуть. Я не вытерпел и пробормотал сквозь зубы, склонившись к нему:
— Глупые курицы!
Он, должно быть, услышал, потому что вздрогнул и спрашивает:
— Что ты говоришь? Куры?..
— Да, — объясняю, — есть вареные куры.
— К черту вареных кур! — кричит кто-то. — Мы хотим ужинать по-римски: бобы на свином сале и пальята.
— А из чего делается пальята?
— Пальята, — объясняет тот, у кого карта, — это внутренности молочного теленка, который еще никогда не ел травы. Их варят целиком, со всем, что есть внутри, то есть с экскрементами…
— Экскременты!.. Фу, какой ужас!
— Это как раз вам и нужно, — думаю или, вернее, бормочу я, наклонившись.
На этот раз он, видно, что-то разобрал, потому что спрашивает недоверчиво:
— Что?
— Я ничего не говорил.
— Нет, ты что-то сказал, — ответил он твердо, но без гнева.
В этот момент, не знаю почему, стало тихо, не только за нашим столом, но и во всем ресторане. Даже оркестр, как нарочно, перестал играть. И в этой тишине я сам слышу, как говорю — вполголоса, но внятно:
— На «ты» называешь, скотина?
Тут он как подскочит в невероятном бешенстве:
— Мне — скотина?.. Да ты знаешь, с кем говоришь?
— Я ничего не говорил.
— Мне — скотина… Ах, мерзавец, подлец, каналья, я тебя сейчас проучу!
Он вскочил, схватил меня за ворот и прижал к стене. Все остальные тоже повскакали из-за стола: кто успокаивает его, кто, наоборот, нападает на меня. Весь ресторан на нас смотрит. Я разозлился, отпихиваю его и кричу:
— Ничего я не говорил… Руки прочь!
— Ах, ты ничего не говорил? Ничего?
— Ничего я не сказал, — повторил я, вырываясь. И добавил тише: Скотина.
Во второй раз у меня это слово выскочило…
К счастью, тут примчался хозяин: уж он и юлил, и вертелся, сгибался, как тростинка, извивался, как угорь.
— Прошу вас, уважаемый, прошу вас!
А уважаемый орал, как грузчик:
— Да я ему всю морду разобью!
Хозяин в конце концов взял меня за руку и говорит:
— А ты иди за мной.
Опять — «ты».
Пошли мы через весь зал, и публика встала из-за столиков, чтоб получше разглядеть меня, а я не мог не подумать вслух: