Рисунок акварелью (Повести и рассказы)
Шрифт:
— О чем ты говоришь? — не сразу поняв Лину, спросил он.
— Давно ты мне нравишься, хлопчик. Давно я на тебя любуюсь, а ты сторонишься меня. Или я нехороша? — взволнованно шептала она, прижимаясь к нему щекой и грудью.
— Хороша, Лина, хороша…
Он почувствовал, что может заплакать, расслабленный ее лаской, и слегка отстранялся, но она опять придвигалась к нему и говорила:
— Ну вот пойдем ко мне. Подождешь меня у парка, я быстро, и пойдем.
— Куда, Лина?
— Ах, глупый хлопчик! Да ко мне же домой, я одна живу,
Водитель резко затормозил на конечной остановке, раздвинулись двери, но Лина еще тесней прижалась к Никите, не давая ему встать, и снова, уже с приглушенным в салоне светом, автобус устремился дальше во тьму, где едва брезжило желтоватое зарево огней автопарка.
— Вот здесь подожди меня, хлопчик. С места не сходи, — приказала Лина, оставляя Никиту у железных решетчатых ворот с кирпичной проходной будкой.
Пахло бензиновой гарью, металлом, слышалось завывание моторов, кто-то солоно, с очевидным удовольствием бранился по ту сторону ворот. Никиту, любившего вкрадчивые звуки леса, его свежие запахи, мягкие краски, эта обстановка подавляла еще больше, лишала остатков воли, и, чувствуя приближение давешней тоски, он твердил в каком-то лихорадочном полузабытьи: "Не уйду, Лина, Лина, Лина…"
Ему казалось, что ее нет очень долго, хотя прошло лишь несколько минут, как она исчезла за дверями проходной, и он уже боялся, что она не придет вовсе, хотя еще недавно, в автобусе, целомудренная натура его самопроизвольно протестовала против такого поспешного исхода их знакомства.
Наконец Лина вышла — уже без синего спецхалата, в легком платке крупными цветами и шерстяной кофточке. Глаза и волосы ее поблескивали даже в темноте.
— Ну что, хлопчик миленький, уже соскучился? — ласково спросила она, заметив, как Никита стремительно подался к ней. — Пойдем, здесь недалеко.
Они пошли, огибая забор автопарка, к каким-то островерхим крышам, четко выступавшим на фоне неба над низкорослыми деревьями, и вскоре Никита догадался, что это заложенный здесь недавно и уже застроенный маленькими дачками с мансардами общественный сад. Впереди отрывисто затявкала собака.
— Не бойся. У меня тетка здесь сторожем, — сказала Лина.
Она прикрикнула на собаку, выскочившую из кустов, и, взяв Никиту за руку, повела его дальше.
— Ты, Линка? — окликнул их низкий женский голос.
— Я — Ну кто же!
Впереди блеснула гладь пруда, стало светлей.
— Давай не пойдем дальше, — попросил Никита, которому вдруг подумалось, что, может быть, не с ним первым при каком-то оскорбительно нечистом потворстве тетки Лина вот так пробирается после вечерней смены по этому саду. Он был уже спокойней теперь, и опять все его целомудрие поднялось против знакомства с Линой.
— Да мы пришли уже, — как ни в чем не бывало сказала она, открывая дверь одной из дачек попросторней и исчезая в черном дверном проеме; сейчас же там вспыхнул яркий электрический свет. — Входи, хлопчик, я одна здесь. Тетка всю ночь по саду ходит.
Дачка эта
Никита сел и молчал, думая, как бы уйти, не обидев этим Лину. Она проворно вилась вокруг стола, задевая Никиту то бедром, то коленом, вся сияя таким счастьем, что просто встать и уйти казалось ему невозможным.
На столе появилась нехитрая закуска, бутылка водки, граненые стопочки.
— Я не пью, — угрюмо сказал Никита.
— Выпьем сегодня, миленький. Такая сегодня ночка!
— У меня режим, не могу.
— Ну не надо, хлопчик. Сядь ко мне поближе.
Никита наконец решился, встал и, глядя в пол, все так же угрюмо сказал:
— Я пойду, Лина, извини меня.
— Куда пойдешь, миленький! — не поняла она, и блестящие глаза ее широко распахнулись от удивления.
Она снизу заглянула ему в лицо, и он видел, как медленно гаснет в этих глазах радостное возбуждение, еще минуту назад бившееся в них каким-то черным пламенем.
— Ох, я плакать не умею, — сказала она вдруг низким, похожим на теткин голосом, — а то бы вся слезами вылилась. Иди, хлопчик. Я только раз тебя поцелую.
Она обняла Никиту за шею и вся трепетной птичкой забилась около него, а он, чувствуя под руками ее тоненькие ребрышки, даже застонал от пронзившей его жалости к ней и уже не знал, уйдет ли теперь, но она, с силой оттолкнувшись от него, сказала:
— Иди, хлопчик миленький.
И за ним тупо стукнула дверь.
Малыш
Он проснулся в удобной, как корытце, раскладушке и, прежде чем вернуться к действительности, несколько минут находился под обаянием пригрезившегося ему сна. Сон был цветной. Ослепительно белая лестница спускалась к бассейну с лазорево-зеленой прозрачной до дна водой, на дне лежали пестрые камешки, а по воде плыла лодка с косым парусом. Но главная прелесть этого сна была не в красках, а в том непередаваемом чудесном ощущении легкости и тихой радости, которым он сопровождался и оставил по себе после пробуждения.
Малыш Иван обвел комнату постепенно светлеющим взглядом. Сквозь мелкий тюль на окне солнце сеяло свои лучики, и по их особому голубовато-фиолетовому оттенку можно было догадаться, что утро только-только началось. На потолке из трещинок в штукатурке складывался профиль летящего голубя.
Значит, он все еще у этой старухи! Старуха, правда, добрая и много читает ему из толстой книги о несчастном мальчике Оливере Твисте, но ведь где-то здесь, неподалеку, есть мама, отец, могучий брат Никита, шутя подкидывающий двухпудовую гирю, и надо как можно скорее быть с ними, пусть даже он не дослушает историю об Оливере Твисте. Больше он не может без них в гостях у старухи.