Ритуал последней брачной ночи
Шрифт:
Монтесума медленно повернула голову в мою сторону и сделала жест рукой. Он был настолько красноречив, что даже я, полупарализованная ужасающей, как гильотина, фамилией «Лемешонок», поняла его: зеркальный шкаф в комнате, отправляйся в него и не забудь прихватить свой бокал и кальку с планом дома на Суворовском. Я снова поползла в комнату, схватила бокал, свернула кальку и отодвинула дверцу шкафа-купе. И забилась в него, несколько потеснив залежи Монтесуминых шпилек, лодочек и сапог на платформе.
Спустя несколько секунд я услышала, как клацнул замок входной
— Значит, Лемешонок Евгений Данилович. Гиена из ФСБ. Чему обязана столь поздним визитом?
— Обстоятельствам, Каринэ Суреновна. Обстоятельствам. Вы не пригласите меня в комнату?
— С какой стати? — В голосе Монтесумы послышались нотки царственного недоумения. С тем же успехом можно было бы просить английскую королеву выверйуть карманы ее костюма для прогулок на яхте.
— Или у вас гости?
— Вам-то что?
— Или гостья?.. Та самая, которую мы разыскиваем и на предмет которой уже разговаривали с вами?
Я стукнулась затылком о заднюю стенку шкафа и закрыла глаза.
— Вы в каком звании? — Монтесума пропустила иезуитское замечание Лемешонка мимо ушей.
— Майор.
— По-моему, это недоразумение. Ваш потолок — ефрейтор. Прапорщик — максимум. Прошу!
Очевидно, Монтесума все-таки пригласила Лемешонка в комнату. Голоса стали отчетливее, и я даже почувствовала волны гнева, которые исходили от Монти и просачивались сквозь стенки шкафа. Осмелев, я прижалась лицом к щели между дверцами и наконец-то увидела Лемешонка: долговязая жердина с коротко стриженными волосами и лицом заплечных дел мастера. Кроме того, Лемешонок являлся владельцем порочно-красного рта и порочно-голубых глаз. Слишком широко расставленных. Я нисколько не удивлюсь, если окажется, что периферийное зрение у него развито так же, как и у рыбы-мо-лот…
Монти развалилась в кресле, выставив изящные щиколотки. Лемешонок же так и остался стоять посреди комнаты.
— Вы ужинали? — спросил фээсбэшник, алчно осматривая остатки черешни.
— Это карается законом?
— Нет, но… В столь поздний час, в таком необычном месте…
— Ничего, что я еще и вино пила?
Лемешонок вздохнул, поскреб подбородок, сделал несколько шагов по направлению к шкафу и… присел на корточки, облокотившись спиной о дверцу. Теперь нас отделял какой-нибудь сантиметр. Сквозь щель я видела казенный рисунок ткани на его казенном пиджаке: мелкие тусклые шашечки. И даже ощущала его запах: запах дешевого одеколона, дешевого мыла и дешевой зубной пасты.
— Мне нравится, как вы держитесь, — сказал Леме-шонок. — Вы вообще мне нравитесь.
— А вы мне — нет. — Монтесума не была бы Монтесумой, если бы промолчала. — Вы и ваша дрянная контора. В совдеповские времена выискивали диссидентов, признавайтесь!
— Речь не обо мне, Каринэ Суреновна. Речь о вас. Вы утверждаете, что последний раз видели Варвару Сулейменову шесть лет назад.
— Утверждаю.
— В Таллинском ботаническом саду?
— Ну да. Недалеко от грядки с miscomthus sinensis…
— Не понял..
— Мискант. В просторечии — ковыль. Ковыль на ветру — очень впечатляющее зрелище, доложу вам…
— Охотно верю. Вот только здесь у нас с вами получается нестыковочка.
— У нас с вами? — Монтесума откровенно оскорбилась. — У нас с вами ничего получиться не может. В принципе. Ядохимикат, которым вы себя обрызгали, — это что, новое противопедикулезное средство?
— Не понял…
Положительно, Монтесума и Лемешонок говорили на разных языках!
— Одеколон. — Никогда еще я не слышала в голосе Монти такого презрения. — Что за дрянью вы пользуетесь?
— «Морской бриз», — совершенно машинально ответил Лемешонок.
— Смело может быть приравнен к бактериологическому оружию.
— Не морочьте мне голову, вы… — Очевидно, Лемешонок хотел добавить что-то ведомственно-нецензурное, но вовремя сдержался. — Ваша подруга сорок минут назад зашла в ваш же подъезд…
— Какая подруга?
— Ваша беглая подруга. Варвара Сулейменова. Так что советую вам ваньку не валять, ситуацию не усугублять и позаботиться об адвокате заранее. Иначе сами заколышетесь, как ковыль на ветру.
От такой прямой и явной угрозы у меня зачесалось в носу, и я испытала сильный рвотный рефлекс. Такой сильный, что сидевший в опасной близости от меня Евгений Данилович Лемешонок рисковал чистотой своего пиджака.
— Вы мне угрожаете? — почти пропела Монтесума. — Вы, вертухай, мне угрожаете?! Гражданке Швеции?..
Что такое «вертухай», я понятия не имела. Должно быть, изысканное армянское ругательство из обширного словарного запаса Монтесумы…
— Пошли вон отсюда!..
— Вы пожалеете, Каринэ Суреновна. Вы очень сильно об этом пожалеете!
— Я завтра же обращусь в наше консульство. И к вашему руководству. И к губернатору. Управа на вас найдется, можете не сомневаться!
Запах экстремального одеколона «Морской бриз» стал глуше: Лемешонок наконец-то отлепился от шкафа.
— Я вернусь, — пытаясь сохранить остатки фээсбэшного достоинства, сказал он.
— С ордером.
— С ордером. И с понятыми.
…Когда Монтесума отодвинула дверцу шкафа, то первым, о чем я спросила ее, было значение слова «вертухай».
— Охранник в зоне, — снисходительно пояснила она. — Дремучая ты женщина, Варвара. Читать нужно больше. Вытряхивайся, у нас не так много времени.
Я вспомнила угрозы, идущие от казенной, в мелких тусклых шашечках, спины Лемешонка, и попыталась заплакать.
— Прекрати истерику, — прикрикнула на меня Монти. — Ничего страшного не произошло. Урод, вот ведь урод! Зачем я его только пустила?.. Про ордер он, конечно, заливает, но…
Я живо представила себя в арестантской робе, с льняной косынкой на голове и наколкой под грудью — «Тюрьма — это камин, в котором сгорает счастье человека».
И зарыдала еще пуще.
Под аккомпанемент моих всхлипываний Монтесума подошла к окну, осторожно отогнула край занавеси и выглянула наружу.