Роберт Шуман. Его жизнь и музыкальная деятельность
Шрифт:
Переход Шумана от детского возраста к юношескому ознаменовался разительной переменой характера: из веселого, шаловливого ребенка он сделался серьезным, сосредоточенным и задумчивым юношей; молчаливый, мечтательный, занятый внутренней работой, он сторонился людей и, замкнувшись в себе, жадно прислушивался к тем дивным мелодиям, которые начинали созревать в его душе. В 1826 году он пережил два тяжких удара, болезненно отразившихся на его впечатлительном характере. Его единственная сестра сошла с ума, и смерть лишила его любящего отца, его доброго, разумного руководителя, без которого ему пришлось выдержать тяжелую борьбу и чуть было не отрешиться от того, в чем таились смысл, счастье и слава его жизни – от музыки.
Глава II. Университет
Выбор карьеры. – Путешествие с Розеном. – Лейпциг. – Состояние духа. – Занятия и чтение. – Товарищи. – Музыка. – Карус и Вик.– Жизнь в Лейпциге. – Гейдельберг. – Решение сделаться музыкантом.. – Уроки у Вика.
В 1828 году Шуман окончил гимназию с дипломом первой степени и в качестве одного из лучших учеников прочел на торжественном вечере собственное стихотворение «Смерть Тассо». Радость блестящего окончания курса и вступления в жизнь омрачалась необходимостью решить тягостный вопрос – выбор карьеры. Музыкальные стремления Шумана лишились со смертью отца всякой поддержки; мать, опираясь на печальные примеры Моцарта, Бетховена и многих музыкантов, живших и умерших в нищете, ни под каким видом не позволяла сыну сделаться музыкантом по профессии, настоятельно требуя, чтобы он выбрал себе занятие, которое могло бы обеспечить ему его будущее благосостояние.
Шуман, связанный с матерью узами самой нежной, искренней любви, должен был подчиниться ее желанию, тем более что оно подкреплялось опекуном его, купцом Руделем. Самого же его влекло неудержимо к музыке, и решение этого вопроса стоило ему тяжелой внутренней борьбы: «Холодная юриспруденция, которая уже с самого начала вас пришибает своими ледяными определениями, не может мне нравиться; медицину я не хочу, богословие – не могу изучать. В таком постоянном разладе с собой я нахожусь теперь и ищу руководителя, который мог бы мне сказать, что мне делать. И все-таки иначе нельзя – я должен сделаться юристом. Как бы суха и холодна ни казалась мне эта наука – я преодолею ее: когда человек захочет, он может все!»
Остановясь на этом решении, Шуман выбрал для изучения юриспруденции Лейпцигский университет. Прежде чем отдаться во власть ненавистной ему науки, он предпринял небольшое путешествие с товарищем Розеном, с которым недавно познакомился, но в короткое время очень сблизился благодаря обоюдному восторженному поклонению перед Жан Полем.
Прежде всего Шуман отправился в Лейпциг, откуда, захватив Розена, вернулся в Цвиккау, чтобы присутствовать на свадьбе брата Юлия, которому он преподнес поздравление в стихах собственного сочинения. Семейное торжество было омрачено внезапной смертью пастора, пораженного ударом в то мгновение, когда все направлялись из квартиры его в церковь, так что бракосочетание докончил один из присутствующих духовных лиц.
Молодые путешественники направились прежде всего в Байрет поклониться праху Жан Поля. Шуман посетил вдову любимого автора и, к величайшему своему счастью, получил от нее его портрет. Оттуда через Нюрнберг и Аугсбург они поехали в Мюнхен, где жил Гейне, к которому у них было рекомендательное письмо. Очарованные любезностью и гениальным неистощимым остроумием поэта, они провели с ним целый день, затем посетили живописца Циммерманна, уделившего много внимания молодым людям. Осмотрев все достопримечательности Мюнхена, друзья разъехались в разные стороны: Розен в Гейдельбергский университет, Шуман в Цвиккау – проститься с родными перед переселением в Лейпциг.
В Лейпциге его уже ждал друг его Флехсиг, совместно с которым он нанял отличную квартиру, состоявшую из двух комнат – одной маленькой, другой большой, в которой стояло фортепиано. Перед письменным столом в золотых рамках висели портреты отца, Жан Поля и Наполеона; прекрасная библиотека дополняла убранство уютного помещения, говорившего о некоторой зажиточности молодых людей, но Шуман тосковал по родине, прекрасный инструмент не удовлетворял его; ему хотелось перевезти свой старый милый рояль: «Ведь это лучшее воспоминание из моего детства и юности, он чувствовал все, что я чувствовал, все слезы и вздохи, но также и все радости. Я плакал, когда играл на нем в последний раз». Лейпциг не понравился Шуману, он называет его отвратительным гнездом и предпочитает лучше находиться в конюшне, чем в нем. Страстно любящий природу, артист не находит ее в этом городе, где все испорчено искусством; он не находит места, где мог бы предаться своим мыслям, кроме своей замкнутой комнаты, где под ним вечный шум и гам. Он убегает далеко за город, куда не доходит суета городской жизни, и там ищет успокоения своим взволнованным чувствам. «В природе душа научается лучше всего молиться и ценить те дары, которые нам дал Всевышний».
Разлука с родными, а главное, душевный разлад вследствие необходимости заниматься делом, противным всей его природе, повергли Шумана в глубокую тоску; все письма его проникнуты безысходной грустью, и как он ни борется с собой, как ни старается убедить себя в пользе своих занятий, он не может преодолеть своего отвращения к изучаемому предмету и к городу. Он рад, что живет не один, что присутствие товарища рассеивает несколько его душевный мрак и мешает ему предаться вполне тяжелым думам.
Кроме Флехсига и другого школьного товарища, Земмеля, он почти ни с кем не сошелся, так мало остальное общество студентов подходило к тонкой, вдумчивой и впечатлительной натуре Шумана. «Ах, – пишет он матери, – если бы я мог здесь найти кого-нибудь, кто бы меня вполне, вполне понял и угождал бы мне из любви ко мне!» Но бурши-студенты возбуждали в нем смех и некоторое презрение грубостью, односторонностью и плоскостью своих воззрений. Хотя он вступил в студенческое общество «Маркомания», брал уроки фехтования, но воздерживался от всякого сближения, чуждался их собраний, боясь дуэли. Он предпочитал в обществе двух-трех близких ему лиц гулять за городом, чем сидеть в трактире; еще более любил будущий композитор оставаться один со своими думами, со своим инструментом, «так как, – говорил он, – то, чего я не могу получать от людей, мне дает искусство и обо всех высоких чувствах, которые я не могу высказать, мне говорит инструмент».
Дни его в Лейпциге протекали однообразно и скучно: он много играл, гулял часа два-три, выбирая для прогулок живописные местности, которые пробуждали в нем творческие силы, много читал и проводил вечера, играя в шахматы с Флехсигом. Хотя в письмах к матери Шуман постоянно повторяет, что посещает аккуратно университет, но кажется, что юноша пишет это лишь для ее успокоения и что в действительности университет довольно редко видел его в своих стенах: он не мог преодолеть своего отвращения к юриспруденции, и в те редкие дни, когда бывал в университете, предпочитал слушать лекции по философии, которую усердно изучал дома, так что был так же хорошо знаком с творениями Шлегеля, Фихте и Канта, как и с учениями древних философов.
Несмотря на то, что музыка была принесена в жертву юриспруденции, она все-таки продолжала сохранять первенствующее значение в жизни Шумана. Музыкальная жизнь Лейпцига стала мало-помалу вызывать его из замкнутости: он начал посещать концерты, квартеты, возобновил знакомство с семейством доктора Каруса, жена которого своим пением уже раз возвратила Шумана музыке. Знакомство с Карусами имело громадное значение в жизни Шумана, так как в их доме он встретился со многими интересными людьми, сошелся с музыкантами, главным образом с Маршнером и с Фридрихом Виком. Последний был известный учитель музыки, и, благодаря его превосходному преподаванию, а также своему таланту, его маленькая девятилетняя дочь Клара достигла в то время известности первоклассной артистки. Пораженный совершенством и художественностью исполнения этой маленькой виртуозки, Шуман пришел к сознанию необходимости для него самого систематических, серьезных занятий и сделался учеником Вика. С этих пор квартира студента-юриста превратилась в маленькую консерваторию: звуки музыки в ней не умолкали и вместо юридических книг в ней можно было найти только творения великих жрецов Эвтерпы. С особенным рвением Шуман изучал Баха, которому так же благоговейно поклонялся, как и Жан Полю. Гений Шуберта возбудил в нем чувство самого горячего восторга, он со страстным увлечением разыгрывал все его вещи и под влиянием его творений написал несколько полонезов, песни на слова Кернера, вариации и наконец квартет для фортепиано со струнными инструментами. Преждевременная смерть этого великого композитора повергла Шумана в неподдельное горе; он возымел желание почтить его память исполнением его трио (B-dur). Сам Шуман взялся за фортепианную партию, Глокке за виолончельную, а Теглихсбек – за скрипичную; когда они разучили трио настолько хорошо, что сами остались довольны своим исполнением, то Туман решился устроить музыкальный вечер, на который пригласил своих товарищей, состоявших преимущественно из лиц, более или менее причастных к музыке, и в качестве почетного гостя позвал Фр. Фика. Этот вечер, закончившийся роскошным ужином с обильным возлиянием шампанского, имел то значение, что положил начало целому ряду музыкальных вечеров, которые с этих пор повторялись аккуратно каждую неделю в известный день.
Занятия с Виком продолжались недолго: за недостатком времени Вик должен был их прекратить. Вместе с ними исчезла вся прелесть и смысл Лейпцигского пребывания. Недолго думая, Шуман решил перейти в Гейдельбергский университет, уверив мать, что там средоточие знаменитых профессоров-юристов. В действительности это был лишь предлог; ему просто хотелось покинуть Лейпциг. Кроме того, в Гейдельберг его привлекал друг его Розен и профессор Тибо – не как известный юрист, а как страстный любитель музыки, который не раз говорил, что ненавидит юриспруденцию и что если бы ему пришлось жить вторично, то он бы сделался, наверно, музыкантом. Получив согласие матери, Шуман простился с ненавистным ему Лейпцигом и отправился в Гейдельберг в почтовом дилижансе. Его мрачное настроение тотчас же прошло и уступило место безграничному веселью.