Робеспьер
Шрифт:
Впрочем, можно ли было назвать это отдыхом? Да и мог ли Неподкупный отдыхать, зная, что народ, за счастье которого он боролся, продолжает страдать?
Во время своих уединенных прогулок Максимилиан невольно вспоминал детство: он снова видел настоящие горе и нужду. Познакомившись ближе с жизнью деревни, он понял многое, над чем задумывался и раньше. Он воочию убедился сколь ничтожными были для народа плоды аграрного законодательства Учредительного собрания. Он видел земельную тесноту, в которой задыхались бедняки, слышал проклятия по адресу помещиков и буржуазии, нажившейся на распродаже национальных имуществ. Он не мог не заметить, что крестьянин, как и прежде, стонал под гнетом неотмененных феодальных повинностей… А голод? А дороговизна, возраставшая с каждым днем? Обесценение бумажных денег, наводнивших город и деревню, исчезновение сахара, кофе, чая и других товаров… И главное — хлеб, хлеб, которого по-прежнему было мало, который становился похожим на глину и все сильнее дорожал. В чем причина всего этого? Как превозмочь эти невероятные трудности? Мозг Максимилиана напряженно работал. Быть может, именно в эти дни рассеивались последние монархические иллюзии Неподкупного, быть может, именно теперь он начал задумываться о республике. Действительно, как было устранить следствия, не устранив причины? Как было стабилизировать положение в стране, не убрав основной преграды, которая постоянно мешала, во имя которой непрерывно пускала все более глубокие корни неумолимая контрреволюция?
Главной цитаделью внутренней контрреволюции, бесспорно, оставался королевский двор с его цивильным листом и многочисленной тайной агентурой. Агенты двора не только подкупали депутатов и стремились овладеть настроениями законодательной власти. Они вызывали экономический саботаж, содействовали распространению провокационных слухов, широко используя положение голодающей бедноты. Одним из боевых отрядов двора был легион священников. Духовенство, не присягнувшее конституции, в своих проповедях поносило новые порядки.
Максимилиан видел собственными глазами, как неприсягнувшие священники ловили крестьян на «чудеса исцеления». Он убеждался, что в Париже очень мало знали о власти провинциального духовенства и о» его подрывной деятельности.
«…Почти все ораторы Национального собрания, — писал он своему другу в столицу, — ошибались в вопросе о духовенстве. Они рассуждали как риторы о веротерпимости и о свободе религиозных культов. Они видели лишь вопросы философии и религии там, где дело касалось революции и политики. Они не замечали, что везде, где священник-аристократ находит слушателя, он проповедует деспотизм и контрреволюцию, делая вид, будто отстаивает религиозные взгляды… Депутаты Национального собрания не видели, что следовало охранять все культы, за исключением того, который сам объявляет войну всем остальным культам и который является оружием, служащим для нападения на еще не окрепшее дело свободы…»
Не эти ли строки, опубликованные в парижской прессе, явились одним из толчков к принятию Законодательным собранием декрета против неприсягнувших священников?
Но двор был не только естественным центром внутренней контрреволюции: от королевской семьи и ее окружения тянулись многие незримые нити к внешней контрреволюции, угроза которой в это время начинала становиться все более и более реальной.
Французская революция произвела огромное впечатление на соседние страны. Передовые люди Англии, Испании, России, Италии, Германии, Соединенных Штатов с большим сочувствием и энтузиазмом восприняли события 14 июля и последующих революционных дней.
Французская революция оказала непосредственное влияние на развитие национальной борьбы в Бельгии против гнета австрийских Габсбургов, борьбы, перешедшей затем в бельгийскую буржуазную революцию. Революционное движение развернулось в ряде областей Германии, в Северной Италии, в Венгрии, в Чехии, в Польше. Естественно, что реакционные правительства европейских государств, в первую очередь правительства Австрии, Пруссии, Англии и России, были крайне обеспокоены событиями во Франции. Положение осложнял нескончаемый поток контрреволюционных эмигрантов, обивавших пороги европейских монархов с призывами к выступлению против «взбунтовавшейся черни». С самого начала эмиграции образовались три контрреволюционных центра: Лондон, Турин и Кобленц. К 1791 году Кобленц стал местом основного скопления и наиболее активной деятельности беглых аристократов. Принцы и князья, возглавлявшие кобленцкую эмиграцию, вели себя крайне вызывающе. Брат короля, граф Прованский, на основании того, что Людовик XVI находился якобы в плену у бунтовщиков, объявил себя регентом Франции. Принц Конде создал в Кобленце пятнадцатитысячную армию эмигрантов и открыто грозил вторжением. Королевская семья и в особенности Мария-Антуанетта после вареннского конфуза все свои чаяния и надежды возлагали на иностранную помощь. Для виду публично осуждая контрреволюционных эмигрантов и их зарубежных покровителей, король и королева поддерживали с ними тайные связи и с нетерпением ждали их победоносного вступления в голодную, обескровленную, подготовленную внутренней контрреволюцией страну.
Европейские державы готовились к интервенции. Они начали с подавления революции в Бельгии, и этот первый успех окрылил их. 27 августа 1791 года в замке Пильниц, в Саксонии, австрийский император подписал с прусским королем декларацию о совместных действиях в помощь французскому престолу. Пильницкая декларация подготовила складывание первой коалиции абсолютистских сил старой Европы против революционной Франции.’ За Австрией и Пруссией стояли реакционные правительства Англии, России и других государств, согласных поддержать эмигрантов и принять участие в разгроме «мятежа».
Все эти обстоятельства, становившиеся чем дальше, тем более явными и угрожающими, заставили нерешительное Собрание перейти в контрнаступление.
И вот, в то время когда Робеспьер все еще находился в деревне, в начале ноября 1791 года левая Законодательного собрания подняла вопрос об эмигрантах. Все главные лидеры жирондистов — Бриссо, Верньо, Инар — показали свое блестящее красноречие при обсуждении этой проблемы. В ярких речах они требовали от правительства Людовика XVI самых решительных мер против эмигрантов. «Пора внушить другим нациям, — говорил Бриссо, — уважение к Франции и ее конституции». Несмотря на энергичное сопротивление фельянов, жирондисты добились проведения декрета, объявлявшего всех эмигрантов, не вернувшихся во Францию до 1 января следующего года, изменниками родины. Король, как и следовало ожидать, по совету фельянов наложил вето на этот декрет, как и на принятый Собранием декрет против неприсягнувших священников. Атмосфера сгущалась. На горизонте все явственнее вырисовывался призрак войны.
Максимилиан, с тревогой следивший за всем из глуши своего уединения, не мог более пребывать в бездействии. 17 ноября он пишет своему домохозяину и другу Морису Дюпле, что на этот раз намерен безотлагательно вернуться в столицу, и действительно через одиннадцать дней спускается с подножки почтового дилижанса на парижскую мостовую. Днем 28 ноября он обедает в роскошном особняке нового мэра — Петиона и приходит к выводу, что душа его старого соратника «по-прежнему проста и чиста», а вечером вновь переступает после шестинедельного перерыва порог библиотеки якобинского монастыря. Якобинцы с бурным восторгом встречают своего вождя. Ему устраивают овацию. Председательствующий Колло д’Эрбуа встает со своего места и восклицает:
— Я предлагаю, чтобы этот член Учредительного собрания, по заслугам прозванный Неподкупным, занял председательское кресло!
Новый гром аплодисментов. Его подхватывают и несут к креслу.
Но овации никогда не опьяняли Неподкупного. Он присматривается и прислушивается к тому, что происходит вокруг. Что это? Повсюду бряцание оружием… Сабли! Пушки!.. Знамена!..
На следующий день с трибуны Ассамблеи жирондист Инар произносит речь, отозвавшуюся во многих сердцах, как призывный звук военного горна:
— Не думайте, будто наше положение в настоящее время не позволяет нам наносить сильные удары; народ, творящий революцию, непобедим; знамя свободы — победное знамя; минута, когда народ одушевляется страстью к нему, есть минута жертв всякого рода, минута отречения от всех интересов, минута грозного взрыва воинственного восторга!
…Скажем Европе, что если правительства вовлекут государей в войну против народов, мы вовлечем народы в войну против государей!
…Скажем ей, что десять миллионов французов, пылающих огнем свободы, вооруженных мечом, пером, разумом, красноречием, могли бы — если их раздражить — одними собственными силами изменить лицо земли и заставить всех тиранов дрожать на их глиняных тронах!..