Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Непривычная тоска вдруг сжала сердце Ивана Степановича.
«Добровольно поехал, своим, советским людям помочь пожелал, а того не рассчитал, хватит ли сил у меня, — ведь за шестьдесят тебе, Иван Степаныч… о-хо-хо… Подобру ли поздорову тебе жить в каморке какой-нибудь, в подвале разбомбленного дома, питаться кое-как… На молодом — и то скажется такая жизнь, а у тебя, товарищ Лосев, ноги к погоде гудут и сердце пошаливает… Не приведи бог тут расхвораться, — так и помрешь среди развалин этих».
Кто-то дернул Лосева за рукав. Он обернулся и увидел директора Назарьева. На его худом, посеревшем от усталости лице зорко светились упрямые темные глаза.
— Раздумываете, Иван Степаныч?
— Да, — смущенно спохватился Лосев и сразу признался: — Уж шибко дело-то трудное.
— Но абсолютно выполнимое, — твердо сказал полковник Соколов. — Дело выполнимое, раз мы, хозяева, все здесь… Правда, Иван Степаныч?
— Это верно. Только без хозяина дом сирота, а когда хозяин на месте, все на жизнь поворачивает, — согласился Лосев, вдруг поняв, что все эти люди — полковник Соколов, парторг, директор и Василий Петрович — внимательно следят за ним, потому что им он нужен и они на него надеются, доверяют ему.
Ему вспомнилось, как в гражданскую войну ушел он из дому биться за советскую власть. Было ему тогда под сорок, дома оставалась жена с кучей ребятишек. Боясь их слез, уходил от ребят тайком. Провожала его только жена. Ее розовощекое, круглое лицо в ту минуту было несчастным, багровым, опухшим от слез. Он сам чуть не плакал, прижимая к груди свою Наталью Андреевну, а сам повторял: «Пусти, Наташенька, пусти… Не могу… Надо итти… Не могу!» И всем существом своим Лосев понимал тогда, что «надо итти». Все его друзья и товарищи по заводу взяли винтовки, чтобы защищать свою, рабочую, советскую власть, а он был такой же рабочий, как и все они. Вспомнилось, как шел он в строю, ночью, по настороженно затихшим улицам родного Лесогорска, как ныло и тосковало сердце о жене и ребятах. Но совесть его была чиста, спокойна.
Иван Степанович очень четко представил себе тогдашнее свое душевное состояние и понял: позови его сейчас жена обратно домой — он не поедет. Повелительное и ясное сознание своей нужности, как и в те годы, когда он был молод и силен, овладело Лосевым, и в груди его легко и просторно разлилось спокойствие чистой совести. С привычной деловитостью, зорким глазом заводского человека он сразу увидел высокий, обезображенный взрывом остов пневматического молота. Старый кузнец тут же одним взглядом «обследовал» молот и пришел к выводу: «Покорежило голубчика порядком, а все-таки восстановить можно… и, значит, есть с чего жизнь сызнова начать».
— Ну, как дела, Иван Степанович? — спросил Пластунов, положив руку на плечо мастера. — Похоже, что вы уже начали планировать?
На утомленном лице парторга Лосев увидел знакомую, всегда столь нравившуюся ему, как и многим лесогорцам, ободряющую улыбку.
— Да, кое-что уже нашел, Дмитрий Никитич!
Когда Пластунов, Назарьев и Соколов направились в глубь заводской территории, Василий Петрович подошел к Лосеву и, легонько шлепнув его широкой ладонью по спине, ласково пробасил:
— Хо, хо… старик!.. Ну, теперь ты наш… Еще не скоро доведется тебе свой Урал увидеть!
— Да, похоже на то! — спокойно согласился Иван Степанович.
— Эй, смотри-ка! — вдруг воскликнул Василий Петрович. — Наши кленовцы увидели, что для завода жизнь начинается: весь народ с дальних участков сюда спешит.
Впереди всех крупно шагала высокая женщина в сером распахнувшемся пальтишке. Выбившиеся из-под платка рыжие волосы вихрились во все стороны, словно клочки огня. Казалось, все в ней пылало яростной радостью движения вперед, навстречу жизни. Она шла, размахивая руками, и от всей ее стремительной фигуры словно веяло сильным и свежим ветром.
— Сонечка-а! — кричала она, смаху перескакивая через канавы. — Сонечка-а-а!
Соня, подавшись вперед, вдруг бросилась ей навстречу:
— Тетя Настя!.. Тетя Настя!
Женщина бурно обняла ее и прижала к себе.
— Ох, Сонюшка ты моя, мила душенька! Все знаю, все, — быстро заговорила она, еще шумно дыша и поблескивая выпуклыми зеленовато-серыми глазами. — По радио слыхали, как ты на Урале работала и за что тебя орденом Трудового Красного Знамени наградили!.. Вот спасибо, пташечка ты моя боевая! Как верила я в тебя, так и вышло… Вот это девка! — и тетя Настя опять бурно обняла и поцеловала Соню, слегка ошеломленную этой необычной встречей.
— Сонечка-а! — звонко крикнул знакомый голос.
Высокая девушка в светлокоричневых, запачканных кирпичной пылью, длинных байковых шароварах, какие носят лыжники, и в вязаной кофточке с закатанными по локоть рукавами бежала легкими прыжками прямо к Соне.
— Марья моя! — ласково кивнув на девушку, сказала тетя Настя. — Узнаешь, небось, подружку?
— Маня! — обрадовалась Соня. — Манечка, милая!
Соня смотрела на подругу детских лет, узнавая и не узнавая ее. Перед войной это была голенастая девчушка-подросток, а теперь Соне улыбалась стройная голубоглазая девушка. Довольно было одного взгляда, чтобы узнать в Мане дочь тети Насти. Но это молодое, чистое лицо так же напоминало черты матери, как весенняя веточка с клейкими, шелковистыми листочками напоминает о родном ее ветвистом, многолетнем дереве. У тети Насти были рыжие и, как только сейчас заметила Соня, уже тронутые дымной сединой жесткие волосы. А у Мани волосы ярко золотились и пышной гривкой мягко поднимались над белым, еще детски выпуклым лбом; широковатый нос с чисто и нежно вырезанными ноздрями, маленький рот с вздернутой и чуть поднятой в уголках верхней губкой; выпуклые, как у матери, но яркие зелено-голубые глаза; недлинные и тоже вразлет, как у матери, но тонкие черные брови — все в этом задорном, свежем лице, казалось, заставляло любоваться собой, смешило, поддразнивало: «Да, да, вот мы какие, ловкие, здоровые!»
— Ну, какая ты стала, даже не узнаешь сразу! — все изумлялась Соня, по детской привычке держась за руки Мани и раскачивая их. — Мы с тобой одногодки, а ты вон как меня переросла! И вообще… вид у тебя такой самостоятельный!
— Без самостоятельности, душенька моя, пропали бы мы с Манюшей при немцах, ни за грош-полушку пропали бы, как дуры! — резко засмеялась тетя Настя.
— Хватит, мама! — властно прикрикнула Маня. — Времени хватит обо всем рассказать! Вместе ведь будем тут жару поддавать… верно, Сонечка?
— Конечно! — ответила Соня, покоряясь веселой силе ее улыбки, сверканию ее глаз, ямочек, бровей. — На Урале нас прекрасно учили… Маня!.. — запнулась вдруг Соня. — Да ведь это Василий Петрович!..
И, высоко размахивая руками, Соня побежала к кучке оживленно разговаривающих людей. Среди них, как дуб над молодой порослью, возвышалась плечистая, сутулая фигура в брезентовом балахоне и обтрепанной кепке, запорошенной кирпичной пылью. Соня громко ахнула и схватила брезентовый балахон за полу.