Родина слонов
Шрифт:
— Место гнилое, сырое, гиблое, баня нечистая, яви хозяина мохномордого дядьку-банника, пущай скажет, что было, что будет... — Степана так и подмывало сказать что-то вроде: «Аи молодой, красивый, дай погадаю, всю правду скажу, как на духу... позолоти ручку, соколик, позолоти, золотко, богатый будешь, женщины любить будут, знатный будешь, в почете и радости ходить будешь»... Удержался, хотя Любомир с Алатором проглотили бы и это. Но нельзя же юродствовать до такой степени.
Алатор с Любомиром сидели на лавке хмурые, бледные. Оба — в наглухо застегнутых рубахах, чтоб душу воротом охранить, оба с ножами (нож-то, как и всякое железо, — первейший оберег от нечисти), опоясанные узорчатыми охранными поясами, вышитыми замысловатыми птицами.
Белбородко вошел в раж. Степан рычал, блеял, лаял, выл... Ходил вокруг кадки медвежьей походкой, раскачиваясь и косолапя. Ползал на четвереньках. Размахивал руками-крыльями, при этом кудахча. Заливался петухом... И вид имел вполне безумный, каковой и должен быть у уважающего себя шамана во время камлания.
— Тошно чегой-то, — простонал Алатор, — може, пойдем?
— А-а!!! — зашипел Белбородко, таращась на варяга. — Молчи!.. Нет дороги...
Белбородко схватил топор и разрубил шайку, швырнул веник в лужу, принялся топтать ногами:
— Не хочешь по-хорошему, так явишься по-плохому! Небось глядел на венички-то, прикидывал, как мослы свои пропарить, нежить поганая, вот порубаю веники — и зенки твои поганые полопаются, потому взгляд твой в тебе и в них единый... [16] .
Вдруг пламя одной из лучин взметнулось и затрепетало. Из предбанника пахнуло холодом. Степану стало как-то не по себе. А еще в посаде псы завыли...
— Никак помер кто? — прошептал Алатор. Степан ответил замогильным голосом:
16
В магии существуют два основополагающих принципа — гомеопатический и контагеозный. Гомеопатический гласит, что на подобное воздействуют подобным, контагеозный — все, что находилось в контакте, в контакте и пребывает. Степан спекулирует на контагеозном принципе — банник смотрел на веник, следовательно, воздействуя на веник, можно воздействовать на взгляд нежити, но взгляд находится в контакте с глазами, поэтому, воздействуя на взгляд, можно воздействовать на глаза. Таким образом, воздействуя на веник, Степан воздействует на глаза банника
— Може, и помер.
Вой сидели, как молодые на свадьбе, — словно по колу проглотили. Смотрят перед собой, лишний раз голову не повернут. Дозрели клиенты.
Белбородко замахнулся на веник, но тут же выронил топор, скрючился и заверещал старческим противным голосом:
— Чего бедокуришь, изверг, спать не даешь? Вновь на мгновенье распрямился, крикнул воям:
— Вы спрошайте его, о чем условились, я его попридержу, чтоб не бросился.
— Угу, — выдавил Алатор.
Степан вновь сгорбился, скорчил премерзейшую рожу, затряс головой, скособочился.
— От сучье вымя, — проскрипел Степан-банник, — шоб вам ягодой волчьей обожраться... Ить, замкну двери да спалю баню!
— Да спрошайте же! — взметнулся Степан. — Жилист хрен старый... долго не удержу.
Любомир откашлялся:
— Потревожили мы тебя, дядька-банник, по великой надобности, не ярись. И за службу твою...
— Не то говоришь! — взметнулся Степан. — Веники возьмите да ножами их стругайте... И спрошай о деле, не удержу...
Белбородко изогнулся на полумостик, как борец, решивший бросить противника через себя. Степан прижимал к себе невидимого банника, скалился и рычал от натуги, топотал, словно приноравливаясь к броску. Потом вдруг извернулся и рухнул на пол, изобразил переход на удушающий — заерзал ногами, корпус сместил под острым углом к противнику, перевел руки в положение «замок».
— Не будет жизни, — захрипел Степан-банник, — все подохнете, жилы живьем вытяну, нутро выжгу...
Любомир с Алатором переглянулись и, схватив по венику, принялись кромсать их ножами.
— Отлезьте, изверги, — схватился за глаза Степан-банник, — очи не трожьте, пожгу...
— Ветви, ветви ломай, — заорал Степан, — склизкий он, весь в поту, вывертывается...
Воины принялись обдирать веники, как кур на пуховые перины.
— Ох-те мне! — извивался Степан-банник. — Ой, болюшки...
— Спрошайте, спрошайте, — крикнул Степан, — вроде угоманивается. Построже с ним...
Любомир перестал терзать веник, вновь откашлялся и принялся материться, да столь изощренно, что Степан невольно заслушался. Бывший тиун поминал и банника, и родную маму банника, и родного батюшку; выражал мнение, что уважающая себя нежить на природе живет, а не в таком дурном месте, как баня. И другое: дядька-банник, може, вовсе и не дядька-банник, а тетка-баба, потому как ведет себя хуже бабы. Да не просто баба, а челядинка, от рук отбившаяся. И что с ним, как с дурной челядинкой, и поступать надобно, да всей дружиной... И что ежели банник не ответит на поставленные вопросы, то Любомир будет не Любомиром, ежели не приведет в эту халупу, в которой живет банник-баба-челядинка, всю варяжскую дружину, и тогда у банника будут болеть не только глаза его бесстыжие, но и все другие места... И он не то что париться, с лавки подняться не сможет. А ежели ответит, так и быть, пущай живет себе в целости и здоровости, но коли пакостить станет, то сильно пожалеет о том, что появился на белом свете.
Алатор, когда первый оратор переводил дух, тоже выкидывал коленца, но попроще: глухо пролаивал забористое ругательство и умолкал.
«А еще говорят, что от татар на Руси мат повелся, — веселился Степан, — несчастные степняки до такой пакости ни за что бы не додумались!»
Выждав момент, когда Алатор с Любомиром притомились глаголить, Белбородко скукожился и заскулил:
— Да я ж, детушки родные, все, что надобно, что знаю, поведаю... Токмо венички положьте, не дерите венички... Я ж шутковал, да неужто старый зло какое измыслит...
— То-то же, — огладил бороду Любомир, — у меня не забалуешь!
— Ить, где нам, немощным, — кривился Степан-банник.
— А ну, сказывай, когда хазары придут!
— Ить, в серпене [17] и нагрянут... Тьма-тьмущая, сила великая...
— Ты не пужай, сказывай, как татей побить?
— Токмо один способ есть, — зашептал Степан-банник страшным голосом. — Роды поднимать надобно. Да не только племя полянское, всех славян всколыхнуть, какие есть: древлян, дулебов, уличей, тиверцев, северян.
17
Серпень (зарев, заречник, жнивень, густоед) — август
— Ить, всколыхнешь их, — пробормотал Любомир, — сиднем сидят...
— А ты родам поклонись да в предводители не лезь... Скажи, что равны все будут. Что в родах своих сами старшин воинских избирать будут. И что добычу на всех делить без обмана... И что парубки и мужи в своих родовых дружинах служить будут. И кровь за род свой, стало быть, прольют, а не за чужие роды, и добычу в свой род принесут, и племя свое прославят. И еще, — вкрадчиво шептал Степан-банник, — скажешь, что от каждого племени предводитель будет, и на сходе общем все решать те предводители станут, а не по отдельности, потому — равны все. И добычу богатую посули, мол, города у хазар богатые, земли плодородные. Уважение старейшинам окажи, дары сперва пришли, а уж потом о деле сказывай... Мол, на хазарву единой мощью навалимся, не устоит вражина... Сперва-то хазары на славянские земли придут, а земли эти пусты будут, людины в леса сховаются. И пройдут хазары по земле пустой до самого Куяба, и всюду стар и млад их резать будет. И встретит их у Куяба рать несметная, да встретит манером невиданным, сокрушит гадину... Пусть от каждого племени свой вождь воинский будет... — подчеркнул Степан-банник, — тогда всколыхнутся роды!