Родом из ВДВ

Бадрак Валентин Владимирович

Когда Алексей прокричал на финише: «Курсант Артеменко, первая рота, третий взвод», позади него было совершенно пустое поле. Лишь через две с половиной минуты на горизонте показались сибиряки Абакумовы из первого взвода, за которыми опять долго никого не было видно.

– Ты где лыжи взял-то? – с ироничной усмешкой спросил высокий майор с планшетом, отмечавший курсантов.

– Из дома привез.

– Вообще-то тебя следовало бы поставить на дрова да отправить повторно на круг, чтоб был со всеми в одинаковых условиях… – В голосе майора не было ни злости, ни негодования, он произносил слова скорее для порядка, намереваясь переложить ответственность за подобную хитрость на чьи-то другие плечи.

– Ладно, Витя, не мучь курсанта, он тоже свое отработал, смотри, в мыле совсем.

К ним подошел

худощавый, стройный, как жердь, полковник в шинели, из-под которой поблескивали хромовые голенища сапог. Его руки были облачены в щегольского вида лайковые перчатки, дорогие, блестящие и совсем непохожие на те, что носили другие офицеры. Продолговатое лицо с тонкими чертами приковывало к себе взгляд. Несмотря на холодную, пусть и безветренную погоду, он был в фуражке с элегантно поднятой кокардой, которая формой напоминала безупречные фуражки офицеров вермахта. Полковник ярко выделялся своей подтянутостью и щеголеватостью на фоне майоров и подполковников кафедры, одетых в мешковатые камуфлированные куртки и небрежно нахлобученные зимние шапки. Но еще больше, чем внешний лоск, его отличали манеры, неторопливые, гипнотически действующие жесты и несвойственная представителям данного рода войск мягкость речи. Это был явно не командирский голос, он скорее мог принадлежать интеллигенту, чем военному. Здесь, посреди снежной пустыни, полковник выглядел экзотично, мог показаться слишком напыщенным, если бы не естественность, пронизывающая все его движения, внимательный, пристальный и совсем неравнодушный взгляд на происходящее, да стоявший в пятидесяти метрах от финиша командирский уазик рядом с обязательной в таких случаях каретой «скорой помощи». Обладающий властью может позволить себе многие отклонения от общепринятой нормы, а этот человек всем своим видом демонстрировал, что властью и авторитетом на этом клочке земли он обладает немалыми.

– Коньковый ход где освоил, занимался? – спросил полковник с явным интересом, уже обращаясь к Алексею и как бы снимая с майора ответственность и необходимость отвечать на слова курсанта.

У Алексея радостно забилось сердце, заклокотало кровяными толчками у горла. Перед ним был начальник кафедры физической подготовки училища полковник Мигулич. Неужели попал в поле зрения? Неужели сработало?

– Так точно!

– Давай, накинь шинель, чтоб не простыл. Сдай номер и подойди ко мне, потолкуем.

– Есть!

Алексей летел так, словно у него к спине, как у сказочного Карлсона, был приделан волшебный моторчик. Снимая лыжи и меняя спортивные ботинки на остывшие на морозе сапоги, успевшие превратиться в деревянные колодки, он заметил, как подрагивают его руки от охватившего волнения. «Нет, это от мороза, сейчас пройдет. Это шанс, это шанс! Господи, помоги мне, дай мне этот шанс». Натягивая застывшие сапоги, парень мысленно повторял свои нехитрые заклинания, как будто пытался заговорить всесильного Мигулича.

Через полминуты он уже штыком стоял перед полковником, боясь, что кто-то иной завладеет его вниманием. Тот, морщась, отмахнулся от его солдафонского доклада.

«Оставь это для своих командиров и для тех, кто ценит бутафорию. Для меня же важнее всего дело», – как бы говорил за него этот короткий и тайно ободряющий жест тонкой руки в блестящей кожей перчатке.

– Плаваешь как? – неожиданно спросил он все тем же мягким спокойным голосом, который, казалось, ничем, даже залпом пушек, невозможно вывести из равновесия.

– В детстве занимался, считаю, неплохо, – коротко отрапортовал Алексей.

Полковник посмотрел на него внимательно и пристально. Его, вероятно, удивил такой ответ.

– Сто метров за сколько проплывешь?

– За минуту пятнадцать, думаю. – Алексей глотал слова отрывисто и быстро, но время сказал наугад. Он имел довольно смутные представления о скорости плавания и, тем более, о собственных возможностях на стометровке. Но зато он точно знал в этот момент, что надо за что-то зацепиться.

– Это плохо, надо за минуту пять – минуту семь, – задумчиво проговорил полковник, как будто сообщил время сам себе, в унисон параллельным размышлениям. Он явно колебался, не знал, как быть дальше с курсантом.

– А как с гимнастикой, когда-нибудь приходилось заниматься?

– Если честно, нет. Но на турнике я всегда упражнялся, при поступлении тридцать раз подтянулся… – Тут Алексей запнулся, ему показалось, что он говорит совсем не то. Солнце счастья вынырнуло, подарило улыбку и сейчас уже наполовину было скрыто в пучине непроглядных облаков. И неожиданно даже для самого себя он решился: – Товарищ полковник, дайте мне шанс попробовать. Если не подойду, проситься не буду.

После слов, выпаленных рассыпной дробью, Алексей посмотрел прямо в глаза полковнику. Он не знал, заметил ли тот мольбу во взгляде курсанта, и опустил глаза…

– У нас в этом году из училищной команды многоборцев два ключевых спортсмена выпускаются, – сказал начфиз. – Замены адекватной я пока не нашел. А в августе – чемпионат ВДВ. Поэтому поступим так. Я дам тебе два месяца. Если зацепишься в команде – твое счастье. Если нет – опять возвращаешься в строй. Договорились?

– Так точно! – выпалил Алексей. У него голова шла кругом.

– У Лисицкого в первой роте?

– Так точно!

– Я с ним переговорю. Ступай!

2

В один миг жизнь курсанта Артеменко повернула на сто восемьдесят градусов. Он будто очнулся от долгого забытья, вышел из продолжительной мучительной комы и источал теперь свет заговоренного, через которого прокатилась волна озарения. Но самым главным для него являлось засевшее внутри неистребимое, нежно щемящее ощущение, что это он сам изменил свою жизнь! С момента памятной встречи с полковником Мигуличем каждое утро он стал исчезать из казармы за полчаса до подъема роты, чтобы вместе с училищной командой на городском транспорте добраться до бассейна. И всякий раз по пути в застывших невыразительных пятиэтажках с редкими светящимися окнами, в темных ветвях сонных, склонившихся над дорогой деревьев, да и в самой пустынной дороге, словно набегающей на ветровое стекло почти всегда безлюдного первого троллейбуса, Алексею Артеменко мерещились в эти минуты признаки еще не испытанной реальности. Он удивлялся, отчего его новые товарищи дремлют, тогда как его возбуждение только нарастает от предстоящего дня. Алексей по-прежнему пребывал в абсолютной, неколебимой уверенности, что должен совершить в жизни что-то значимое, величественное, масштабное. Сейчас он получил передышку, возможность осмотреться по сторонам, взглянуть на мир под другим углом. Иначе зачем тогда жизнь снова и снова дает ему возможность поступать именно так, как диктует его собственная воля?! И при мысли о будущем он все чаще с гордостью думал о том, как складываются во все более четкие, отменно прилегающие друг к другу пазлы его личных убеждений.

Километры борьбы с самим собой в обложенном по-советски ломким кафелем бассейне сразу превратились для него в часть самоутверждения. В эти тягучие минуты, когда Алексей уголком рта сдержанно, по-рыбьи хватал воздух и затем медленно выдыхал его в воду, он видел мир сквозь темные запотевшие стекла плавательных очков. Он задыхался, его руки и ноги сводили судороги, мышцы ныли и порой напоминали о себе острой болью перенапряжения, но он дал себе слово бороться до конца. Очень уж ему не хотелось возвращаться в строй оловянных солдатиков, где он необратимо терял себя. В категорию абсолютной важности был возведен им принцип победы, ее факт, сам же спорт казался лишь средством достижения цели. И хотя этот маленький мир был так же, как у рыбы, посаженной в стеклянную банку, узок и призрачен, к тому же подчинен неумолимому тиканью громадного электронного таймера, он был Алексею гораздо ближе нескончаемой огранки шага на плацу. Здесь, в мире секунд, появился реальный смысл жизни, тогда как на училищном плацу жизнь для него оставалась иллюзорной. И он знал почему. Ни лучший строевик, ни лучший стрелок, ни, в конце концов, лучше всех успевающий курсант не могли претендовать на бесспорный успех – разноцветные стеклянные фрагменты не обязательно составляли неповторимый витраж. Алексей часто думал и об этом, но чем больше он представлял себя офицером, тем более размытой и туманной оказывалась его карьера. Но эти мысли его странным, необыкновенным образом поддерживали. И потому, когда вторая и третья тренировки после учебных занятий или многочасовой стрельбы из пистолета доводили его до полного физического опустошения, курсант все равно точно и ясно видел цель своей ежедневной борьбы.