Родовая земля
Шрифт:
До свинарника не дошёл — повернул на чистый двор, но не знал, нужно ли заходить в дом. Помялся возле нового, пахнущего смольём амбара — самого знатного, большого в Погожем, а может, и во всём околотке. Гордился Михаил Григорьевич своим амбаром. Зачем-то зашёл внутрь — пусто, просторно: всё готово, чтобы складировать на полу и полатях мануфактуру, пушнину и рыбу. Строил так, чтобы стоять амбару сотню-другую лет, приносить охотниковскому роду добрые доходы. «Убить хотела, стало быть, моего внука… дрянная такая, окаянная!» — подумал, а показалось ему, что эхом пробежали слова по амбару и от бревенчатых
— Эх, Ленча, доченька, что же ты так!
И вспомнилось отцу, как правила дочь Игривкой весной на Пасху, когда вместе ехали к брату Ивану. Трясло бричку на кочках, вот-вот могло перевернуть, боялся отец, усмирял дочь, но она подгоняла и подгоняла лошадь. Вспомнил её диковато разгоревшиеся глубокие глаза, растрепавшуюся косу, подавшуюся вперёд фигуру, будто вылететь хотела, чтобы обогнать лошадь, достичь чего-то страстно желаемого. Почти до самого села Николы неслись безрассудным галопом. «Вроде как спешила к нему. Тогда-то они впервой и повстречались. Эх, кто же мог знать! Да за что же, Господи?»
Отринул от лошади, напугав её.
Снова погнал на тракт — злость тряслась в груди, но сердце каменело. Ехал к Иркутску, однако не знал — зачем. Минул город, погнал лошадь рысью. Добрался до Зимовейного и первый раз отчётливо подумалось: «Убью!»
Вошёл во двор, широко распахнув калитку. Виссариона нашёл на хозяйственном дворе — смолил он с пацаном Митькой Говориным лодку.
— Что ж ты, сволочь, зоришь мой дом! — сквозь зубы отжал Михаил Григорьевич и кулаком сшиб ничего не ожидавшего Виссариона наземь. Стал люто пинать и топтать сапогами.
Перепуганный мальчишка сбегал за взрослыми. Артельщики скрутили Охотникова, утащили в избу. Виссарион, с залитым кровью, опухшим лицом, не смог сам подняться.
Михаил Григорьевич потребовал водки, и братья весь день и ночь пропьянствовали. А Виссариона поздним вечером пришлось увезти в Лиственничное к врачу, а оттуда — в город: требовалось срочное хирургическое вмешательство.
46
Вернулся Охотников в Погожее, хотел сразу войти в дом, но потоптался, помялся на снегу перед своими резными воротами, перед своим красавцем домом и направился к Орловым, размётывая сапогом снег и охвостья валяющейся на дороге соломы. Непривычно широко размахивал руками. Полина Марковна посмотрела на него из окна, наматывая на клубок шерстяную нить, сказала хлопотавшей возле печки Любови Евстафьевне:
— Гляньте, маманя: Михайла пляшет, руками размахиват. Эк, чудак, — тронуло скупой улыбкой её тонкие, всегда песочно-бледные губы.
— Ишь выписыват! — улыбалась подбежавшая мать, любуясь из окна своим могутным сыном. — С купцами, поди, сговорился-таки о доброй цене на пшеницу. — Отошла от окна, вздохнула: — Чёй-то от Васи опеть письмеца нетути.
И женщины, крестясь и вздыхая, стали обсуждать причины, по которым уже второй месяц не было от Василия вестей. И всплакнули, и друг друга успокаивали, и перед иконостасом с зажженной лампадкой помолились, обращаясь к Николе Угоднику; в церковь на вечерю намерились сходить.
В орловском дворе Михаила Григорьевича встретила строковая злоязычная, высокая Устинья Заболотная и долговязый, медлительный Илья Окунёв. Сначала оба удивлённо и растерянно посмотрели на Охотникова. Он сдержанно поздоровался с ними. Устинья повела бровью, насмешливо принаклонилась, пропела, зачем-то подмигивая:
— Здрасьте, Григорич. Дочку попроведать аль по хозяйственным делам-делишкам?
Он молча прошёл в сени, перед тяжёлыми, обитыми войлоком дверями постоял, собирая в душе растекавшуюся смелость, со двора услышал блеющий смешок Устиньи. «Рады», — подумал Охотников, несоразмерно мощным рывком открывая дверь. Она, торовато смазанная на петлицах, широко распахнулась, так что Михаил Григорьевич на секунду-другую потерял равновесие, завалился на правый бок. С упёртым в пол взглядом вошёл в горницу. За столом сидели, обедая, Иван Александрович, Марья Васильевна и Семён. Елены не было. Все вытянулись, пронзительно и растерянно посмотрели на вошедшего.
— Здорово поживаете, — произнёс Михаил Григорьевич, смахивая с головы шапку, накладывая крестное знамение и кланяясь. Хотел было сказать «сродственнички» или ещё как-то тепло обратиться, но ком в душе давил чувства.
Все промолчали, только серый, обветшавший Семён вроде как кашлянул на полвздохе. Иван Александрович стал шумно хлебать горячий рассольник, устремив взор в столешницу. Марья Васильевна красными глазами молча смотрела на свата. Семён принаклонился и снова, показалось, кашлянул.
— Тама она, — махнул головой на двери второй горницы хозяин, отбрасывая ложку, но не поднимая глаз. — Брезгат, вишь ли, откушать с нами. Эх, Михайла, знать бы ране, что она такая… — Старик скрипнул большими желтоватыми от табака зубами: — …сучка.
— Батя!
— Замолчь! — вскинулся старик, опрокидывая на пол пустую металлическую кружку. — Брюхата от кого? От кого, спрашиваю?! Наследничка ждёшь? Получишь к вёсне! Получишь всё за свою дурость, слепокурый пентюх!
— Что с ней? — спросил Михаил Григорьевич, разжимая губы.
— Знахарка прикатывала… люди-то добрые нам всё обсказали, — ответила Марья Васильевна, прикладывая к глазам платок. — Она, то есть дочка-то твоя, хотела вытравить дитя… ужасть-то какая! Чёй-то деется в мире? Совсем люди посходили с ума. Где-то на войне убивают друг дружку почём зря и тута — не легче! Спятил мир! Ох, ох!.. Мы воспрепятствовали. Не отпустили… скрутили… Вот, держим тепере взаперти. Ты — отец… решай, а нам не надобно такой невестки.
— Мать! — встал Семён.
— Чё мать?! Мать — она и пред Господом мать. А еёному отцу правду баю — змею вырастил.
Старик вышел во двор, пьяно покачивался. Закричал с крыльца на работников, матерился.
— Что ж, так тому и бывать, — сказал Охотников и подошёл к закрытой двери. — Елена, выходь — айда домой. — Но — не сразу заметил — в ушко щеколды был вставлен штырь. Вынул его, толкнул дверные створки, не взглянул на дочь. Она сидела с сухими глазами у тёмного окна, у которого были закрыты ставни. На столе горела свеча. Её пламя от потока свежего воздуха вздрогнуло, наклонилось и уже горело дрожа и стелясь. — Собирайся.