Роковая женщина
Шрифт:
Я оглянулась на Шантель, стоявшую рядом со мной на золотом берегу, и в который раз испытала чувство благодарности, представив на короткий миг, каково было бы мне теперь, если бы она сбежала в Сиднее и я ступила сюда одна. Мысль об этом подкрепила мой дух. По крайней мере, мы будем вместе.
Моник сошла на берег с нами. Возможно, от нее ждали, что она придет вместе с мужем, но капитан был пока что не готов оставить судно, а Моник, естественно, не терпелось увидеть мать. Меня поразило, что та не явилась встречать корабль. Вообще никто не пришел, кроме
— Значит, вернулась-таки домой, мисси Моник?
— Жак! — вскричала она. — Вот я и здесь! А это мой малыш Эдвард. Хоть он подрос за время, что ты его не видел, но все равно — мой маленький.
Эдвард помрачнел и уже готов был протестовать против того, что его назвали маленьким, но я удержала его, обняв за плечо, — к тому ж и он, кажется, был озадачен не меньше моего и, соответственно, смолчал.
Жак с любопытством оглядывал нас, и Моник сказала:
— Это медсестра и гувернантка Эдварда.
Жак никак не отозвался. В этот момент подбежала юная девушка и набросила нам на шеи цветочные гирлянды. Представляю, как не к месту выглядели эти ярко-красные душистые цветы на скромной простой блузке и юбке, что были на мне. Однако Шантель была довольно-таки мила в своей лиловой гирлянде. Она состроила мне рожицу, и я подумала, испытывала ли и она те же дурные предчувствия.
— Придется нам с тобой заводить соответствующие туалеты, — прошептала она.
Мы забрались в открытую коляску. Места в ней было только на четверых. Я заметила, что дерево сидений растрескалось, обивка в густом слое пыли, пара лошадей, которые везли каляску, была тощая и неухоженная.
— Скоро будете дома, мисси Моник, — сказал Жак.
— Лично мне, так скорей бы, — вставила Шантель, — и, по-моему мисси Моник тоже. К такой духоте надо привыкнуть.
Жак стеганул лошадей, и мы тронулись. Дети отступили, следя теми же широко раскрытыми немигающими глазами, как мы сворачиваем от моря по немощеной дороге, густо, заросшей по обеим сторонам блистающей на ослепительном солнце зеленой листвой. Вокруг роились огромные голубые бабочки, на пару секунд на крыло коляски присела стрекоза с пышно окрашенными крылышками.
Завидев ее, Эдвард тотчас замер от восхищения.
— Вам надо быть с ними осторожней. Москитам и прочей смертельно опасной нечисти не терпится отведать свежей английской крови, — не без злорадного озорства предостерегла Моник.
— Чую кровь англичанина, — дурачась, подхватил Эдвард.
— Вот именно, — продолжала Моник. — Она гуще, так как создана для холодного климата, и потому вкуснее.
Эдвард опасливо покосился на свою руку, но Шантель успокоила:
— Я здесь и все ушибы и укусы возьму на себя. Или ты забыл, что я сестра милосердия?
Коляска снова повернула, и мы двинулись параллельно берегу. Перед нами разворачивалось зрелище невиданной красоты: остров в своем первобытном состоянии — в отличие от набережной, которую портили жалкие мазанки из лозы и грязи и все,
— Где зеленая вода, можно купаться, — сообщила Моник. — Говорят, акулы никогда не заплывают в зеленую воду. Правда, Жак?
— Правда, мисси Моник, — подтвердил Жак.
— Акулы, — тотчас подхватил Эдвард. — Они откусывают и съедают ноги. Интересно, почему они любят ноги?
— Не сомневаюсь, что находят не менее вкусными и руки, — возразила Шантель.
Эдвард завороженно уставился в голубизну моря. Но я заметила, как он прижался ко мне. Передалось ли ему отталкивающее чувство, которое постепенно охватывало меня? Меня тронуло, что он инстинктивно придвинулся ко мне, ища зашиты. Моник подалась вперед с разгоряченными глазами.
— О, вам здесь очень понравится.
В ее голосе прозвучали истерические нотки. Шантель тоже успела их уловить и, взяв за руку, мягко усадила Моник обратно на сиденье: дельная сестра, не забывающая своих обязанностей даже на ухабистой дороге к месту, которое она, скорей всего, сочтет весьма затруднительным для жизни.
Свернув на узкую дорожку, мы въехали между кованых железных ворот в дикие заросли, так сужавшие и без того тесную тропу, что ветви задевали бока коляски. Мы сделали круг и оказались перед домом. Он был длинный, в три этажа, покрыт чем-то напоминавшим штукатурку, почти невидимую под пышно разросшимся вьюном. Внизу располагались крыльцо и открытая веранда, сверху несколько окон выходили на балконы; в местах, где все же проглядывала штукатурка, она была в щербинах или вовсе облуплена.
Перед домом тянулась полоса травы, которую можно было бы признать лужайкой, не будь она такой заросшей. Посреди нее стояли два больших раскидистых дерева, густо затенявших строение. Впрочем, мое внимание переключилось на женщину, которая стояла на крыльце. Она была тучная, какой, по моему представлению, с возрастом становились все туземки. Вдобавок она была высокого роста и одета в такое же ситцевое платье с цветочным узором — судя по всему, традиционный наряд островитянок, местами тронутые сединой густые черные волосы были взбиты к макушке и закреплялись огромной величины заколками. С шеи свисали ряды бус — из нанизанных кораллов каури; из них же были составлены висячие серьги.
— Жак! — воскликнула она. — Ты таки ее привез! Привез мисси Моник!
— Я здесь, Щука, — крикнула в ответ Моник и, выбравшись из коляски, бросилась на руки необъятной Щуки.
Сошли и мы с Шантелью, захватив с собой Эдварда.
— А вот и мой маленький, — представила его Моник.
Огромные черные глаза Щуки, местами с красными прожилками воззрились на Эдварда. Она подхватила его руки и запричитала:
— Маленький моей маленькой!
— Я не маленький, — запротестовал Эдвард. — Я приплыл из-за моря с капитаном Стреттоном.