Роковое наследство
Шрифт:
Эшалот страшно побледнел.
– Кому – им? – спросил он.
– Ты задрожал, значит, понял, о ком идет речь...
– Черным Мантиям! – пролепетал Эшалот.
– На днях я видела одного из этих негодяев на улице, – медленно произнесла Леокадия. – Доктора Самюэля. Я-то считала, что он давно покойник. Вот тебе и объяснение. Я боюсь...
II
ИСПОВЕДЬ ЭШАЛОТА
Всмотрись попристальнее бывшая мамаша Лео в лицо своего благоверного, она сейчас же заметила бы, что имя доктора Самюэля и весть о том, что он восстал из мертвых, не вызвали у Эшалота должного удивления. Да, при упоминания о Черных Мантиях он побледнел, но не нужно было обладать чрезмерной проницательностью, чтобы догадаться, что об этой таинственной организации Эшалот осведомлен гораздо лучше своей повелительницы.
– Доктор Самюэль, – повторил он задумчиво, подняв глаза к потолку. – Да, что и говорить, это отъявленный негодяй.
– Он был среди тех, – продолжала Леокадия, – кого палач Куатье намеревался «урезонить» вечером того самого дня, когда обвенчались мой дорогой Морис и Валентина. Но, видно, даже он не всемогущ. Доктора правоведения, Людовика; XVII и господина Порталь-Жирара он прикончил, а вот Самюэлю, похоже, удалось-таки скрыться. Мне-то что, пускай живет, вот только когда я увидела его бледненькое личико, у меня по спине забегали мурашки и я сказала себе: «Эге, такая птичка может предвещать лишь одно: вот-вот сюда прилетит и вся стая». Когда-то я без колебаний вступила с ним в схватку, потому что ради тех, кого люблю, я и не на такое способна, однако же теперь дети далеко отсюда. Они в безопасности, они любят друг друга, они счастливы, так зачем же мне опять искушать судьбу?
– Ну да, – проговорил Эшалот, – тут я тебя понимаю.
Но ведь фамилия – это еще не все. Да, она им и впрямь ничего не скажет, наша новая фамилия, но вот твое ослепительно прекрасное лицо...
– Об этом не волнуйся, льстец ты этакий! Когда мы вызволяли Мориса из тюрьмы, грива у меня была черная как смоль. И вообще, дорогой ты мой, как вспомню я про то наше дело, так прямо готова расцеловать тебя – умница ты у меня, на тебя и вправду можно положиться»
Эшалот торопливо раскрыл объятия в ожидании обещанной награды.
– Не время сейчас заниматься глупостями, – отрезала госпожа Канада. – Мы говорим о делах. Так вот, я хочу сказать, космы мои с тех пор здорово поседели, а физиономия... пока я разъезжала по всяким жарким странам, по экватору да по тропикам, моя физиономия, и так обветренная на ярмарочных представлениях, вконец почернела. Я вот что думаю: если бы Черные Мантии стали меня разыскивать, то, само собой, никакие фамилии меня не спасли бы. Но Мантии обо мне вроде бы забыли. Почти все те, кого я встречала, когда пеклась о Морисе и Валентине, уже навсегда замолчали – в том числе и Приятель-Тулонец, и гнусный, старый таракан-полковник. Ну, а у тех, что выжили, и без меня забот хватает. Что им за корысть возиться со мной? Они обо мне и не вспомнят, если, конечно, я не буду дергать их за полы сюртуков и орать во всю глотку: «Смотрите, смотрите, вот она я!»
– Ты, конечно, права, хотя, вообще-то, всякое может случиться, – сказал Эшалот, пытаясь прикинуться полностью убежденным ее словами. – Что ж, ты мне замечательно все объяснила. Пойдем куда-нибудь пообедаем?
– Минуточку! – воскликнула Леокадия. Теперь она восседала в кресле с истинно королевским величием и в голосе ее звучали повелительные нотки. – Это еще не все. Я соблаговолила дать тебе некоторые разъяснения, хотя запросто могла бы сказать: «Отстань, ты мне надоел!» И теперь пришла твоя очередь многое мне рассказать. Будь добр, посмотри мне в глаза!
Эшалот часто заморгал, но не посмел ослушаться.
– Леокадия, – забормотал он, – глупо напускать на себя такую важность. Я пугаюсь!
– О чем мы договорились в день нашей свадьбы? – гневно спросила бывшая укротительница, не обращая внимания на робкий протест своего супруга. – Я-то, как только вернулась, свое обещание выполнила. Сказала: «Нас свяжут узы Гименея», – и от слова своего не отказалась. Да еще взяла к себе и твоего приемыша Саладена, хотя он – существо премерзкое. Только об одном тебя попросила: найти ему няньку за четыре су, которая возилась бы с ним весь день. Согласно брачному контракту ты унаследуешь все мое имущество, так что, если я, например, в скором времени помру, ты не пойдешь по миру с сумой за плечами...
– Помилуй, Леокадия! – попытался было возразить ей Эшалот, чуть не плача.
– Молчать! Я знаю, что человек ты деликатный и бес корыстный, однако же ведешь ты себя просто отвратительно. Шляешься где-то допоздна. Думаешь, я не отличу запаха твоей трубки от вони кабака? Ведь у меня отличный нюх. Ты поклялся, что ноги твоей не будет в «Срезанном колосе», что ты станешь бегать как от чумы от этого твоего любимого Симилора...
Эшалот виновато поник головой.
– Симилор – отец моего ребенка! – прошептал он. Укротительница не выдержала и расхохоталась.
– Ах ты, добрая душа! – с трудом выговорила она. – Посмотрите-ка на него: прямо юная дева, которую разлучают с коварным обольстителем! Говори, поклялся или нет? Послушай – отныне бить я тебя не буду: от этого хозяйству одни убытки. Но ты сейчас же во всем, во всем мне признаешься, облегчишь душу – и больше мы к этому никогда не вернемся. Ты слышишь? Никогда! И не смей гайкам бегать к этим своим поганым дружкам! Ишь, моду взял: стоит мне отвернуться, как он тут же за порог. У меня разговор короткий: еще раз проштрафишься...
Бедняга Эшалот умоляюще прижал к груди руки.
– Не говори так, Леокадия, – пролепетал он. – Бей меня сколько угодно, только...
– Не буду я тебя бить.
– Не говори так – хотя бы ради нашей любви!
– Что значит «не говори», раз я так думаю?
Эшалот упал перед ней на колени. Госпожа Канада очень рассердилась и совсем запыхалась и раскраснелась. Самые яркие пионы позавидовали бы огненному оттенку се щек. В пылу гнева она, обычно столь скорая на расправу, подняла было руку, и Эшалот уже надеялся получить внушительную затрещину, какой обыкновенно заканчивались все их ссоры, как жаркий день обыкновенно заканчивается грозой, но рука опустилась, так и не нанеся удара.
– Послушаем, что ты скажешь, – проговорила госпожа Канада, на всякий случай пряча кулаки под фартук. – Ты жаждешь взбучки – но ты ее не получишь. Я придумала – ты сам выступишь своим обвинителем. Выкладывай все начистоту, не кривя душой, и, кто знает, может, и заслужишь прощение. Начинай.
Эшалот не поднялся с колен. Он только поудобнее сел на пятки и, собравшись с мыслями, начал так:
– Что и говорить, в жизни нет напасти страшнее, чем дурная компания, и влияние Симилора на меня, человека изначально вполне добродетельного, – лишнее тому доказательство. Однако, клянусь, каким бы я нынче ни стал, но обмануть, оскорбить ложью особу, в благородстве своем снизошедшую до меня, букашки, ничтожества, – я не способен. Итак, я вышел из тюрьмы Форс, где имел удовольствие служить моей повелительнице, отсиживая срок вместо Мориса, и мы с Саладеном оказались одни-одинешеньки и совершенно без денег: я ни за что не прикоснулся бы к тому, что ты оставила мне на хранение в расчете на мою честность. Я был в отчаянии от того, что порвал с Симилором: ведь он все же имел некоторое отношение к ребенку, что плакал теперь у меня на руках. Конечно, со стороны Симилора довольно подло было пытаться пырнуть меня ножом во время французского бокса, но все равно я был к нему так привязан... И, кроме всего прочего, мне страшно недоставало общения с ним, ибо я высоко ценю его ум... Впрочем, в Париже человеку с головой и одному прожить несложно. Чтобы подбодрить себя, я все время твердил: «Леокадия посулила мне блаженство. Леокадия поклялась мне в верности». Но тогда это казалось сном. К тому же в Новом Свете тебе могли сделать предложение куда более заманчивое, чем мое.