Роковые цветы

Спайс Вирджиния

Гельведия провела ладонью по волосам Августы и сказала с ласковой улыбкой:

– Идем. Я провожу тебя в покои. Мы все слишком устали. Нужно спать.

Царица молчала. Глубокая печаль струилась из ее глаз. Вдруг она сказала иным, повелительным тоном:

– Позови ко мне Стефана. Пусть тайно проведут его в отдаленную кубикулу. Будь осторожна, Гельведия!.. Домициан жил в страхе. Что ж, бояться ему осталось недолго.

Когда матрона удалилась, Августа провела ладонями по лицу и устремила взор свой в даль.

– Юлий, – сказала она. – Я отмщу за тебя. Ты – мой. Пусть ты и отверг меня. Что с того? Разве это помешало бы

мне любить тебя?.. О, нет! Я люблю тебя, мой Юлий. Люблю сейчас, когда ты держишь путь в подземное царство, люблю сильнее, чем прежде.

Потянулись тяжелые страшные дни. Вечный город, столица мира, жаждал света, но получал кровавые сполохи неба, все того же латинского неба, глубокого и ошеломляющего, утратившего синеву. Мятеж был подавлен. Домициан, мстя римскому народу, запретил совершать над убитыми обряд погребения. Трупы бросали в Тибр, который стал багровым в унисон с отраженными небесами и теперь стонал, перекатывая свой страшный груз и неся его к морю.

Солдаты были щедро вознаграждены. Император устраивал шумные и роскошные пиры, которые перерастали в оргии. Облик ненавистного Домициана блистал над Римом в праздничных ярких шествиях со жрецами и танцовщицами, что обнажали грудь и вызывающе покачивали бедрами. Всадники, гордые и наглые, с боевыми копьями и в тогах с пурпурной каймой, сопровождали священную колесницу и носилки, где среди изваяний богов возвышалась золотая статуя Германика. Все приближенные императора предавались безудержному, показному веселью. Рим не смел негодовать. Граждане, подавленные и угнетенные, в молчании перемещались по улицам и, подобрав одежды, разбегались от торжественных процессий и легионеров, двигающихся маршем под звуки рогов и барабанов, в сверкании золота и серебра, которым римляне завидовали.

Юлия, наконец, смогла подняться со своего ложа, где несколько дней провела в странном забытьи, как бы повисая среди яркого света между миром грез и действительностью, простой и ненужной, как разорванная цикла. Она прошла по разоренному дому, молчаливая и обнаженная, не осознавая своей наготы. Небо заглядывало во все окна и круглые отверстия в потолке – вечернее небо цвета вина, усталое и отрешенное, протянувшееся полосами в белой ледяной бездне, где никогда ничего не было. Рабы падали ниц, увидев госпожу, пораженные ее наготой и печальным видом. Лицо ее сделалось бледнее, а щеки запали, отчего выразительные янтарные глаза казались больше. Она стала тоньше и как будто выше ростом, черные ее волосы резко контрастировали с белой кожей.

Юлия остановилась в атрии, где в тот роковой вечер слушала песни Масселины и ласкала Адониса под вой и грохот бури, и куда, как вестник смерти, явился прекрасный Юлий. Она еще утверждала, что здесь безопасно… Безопасность! Всего лишь пустое слово, заблуждение относительно реального мира, истинной его опасности.

Юлия обвела взглядом атрий, откуда была вынесена изломанная мебель, пустынный и огромный, с оскверненными фресками и золотой пылью, кружащейся в розовом воздухе. У расколотого жертвенника изрубленная мечами Афина все так же глядела на свое отражение, но пол бассейна искривлялся, приобретая неправильные формы и выявляя мозаичный узор сквозь призму замутненной воды. Увядший лотос лежал на краю бассейна, раскрыв вялые лепестки…

– Позвать ко мне сторожа зверинца! – крикнула Юлия в гулкое пространство атрия. Чернокожий невольник упал на колени и не поднимал глаз, пока рабыни не облекли госпожу в белые складчатые одежды.

– Мне сказали, это ты спас меня и вернул в дом. Так ли это? Я от тебя хочу услышать. Расскажи!

Она пытливо глядела на псилла с кожей, черной, как ночь, и ослепительно белыми зубами. Он молитвенно сложил ладони. Драгоценные украшения на рукояти его ножа вспыхнули и погасли.

– Девушка прибежала и сообщила нам, что тебя постигло несчастье, госпожа. Я отправился за тобой вот с этим ножом, лезвие которого натерто специальным снадобьем, лишающим жизни. Псиллы умеют не только исцелять от укуса змеи, но и убивать. А в Риме слишком много змей!

– Далее.

– Я искал тебя долго. Нашел и унес с собой. Ты легкая, госпожа, и тебя было нетрудно нести.

– Скажи, раб, видел ли ты Адониса и знаешь ли, что с ним?

Невольник покачал головой и печально отвечал:

– Госпожа, я видел человека, над которым ты плакала и стонала. Он был весь в крови, и я узнал Адониса. Я унес тебя, госпожа, и после этого я не видел его и не говорил с ним.

Глаза Юлии наполнились слезами, и чтобы скрыть их, она прошла по периметру бассейна, не отрывая взгляда от мертвого лотоса, который держала на ладони. Вдруг она обернулась к стоявшему на коленях невольнику, который сверкал белками и пристально глядел на нее.

– Встань, раб, – сказала она, и поскольку он не решался, Юлия подбодрила его улыбкой.

Они смотрели друг на друга: дюжий чернокожий мужчина и женщина, легкая, как облако над горизонтом, и такая же одинокая. Воспоминание вернуло ей сладостную картину, она видела не раба в бедной тоге, а пылкого и гордого Юлия в золотом халькохитоне и высоком шлеме с султаном. Они стояли друг против друга, разделенные гладью бассейна, их отражения уходили вглубь, и дрожали факелы…

– Ты спас меня, раб, – сказала Юлия. – Благодарю тебя. С этой минуты ты свободен, твоя жизнь в твоих руках. Владей этим сокровищем! Да благословят тебя боги! На, держи!

Юлия сняла с руки широкий золотой браслет, усыпанный алмазами, и кинула бывшему рабу. Он ловко поймал его на лету, счастливо рассмеялся и поцеловал подарок.

В глубокой задумчивости ходила Юлия по дому, повсюду замечая слезы разорения, которые, как ни старались, не могли скрыть рабы, по дому, который несколько дней назад она покидала навсегда…

Это было затянувшееся, болезненное прощание, отнявшее так много сил, что теперь она изнемогала под бременем тишины, оставшейся с ней навечно. Что-то будто надломилось внутри нее, она страдала молча, чувственность угасла… Порой ей хотелось услышать переливы псалтериума и, забывшись, она звала маленькую Масселину, чей голос навсегда отзвенел в ее гинекее… Пугаясь непрошенного напоминания, Юлия криком прогоняла рабынь и опускалась на ложе, вслушиваясь в стук своего сердца…

В ярких грезах Юлия видела зеленую, белую, золотую Арицию, ее алмазные виллы в цвету, террасы и портики, мраморные обелиски и рогатые колонны, одевавшиеся по ночам в лунное сияние, ее черные храмы с широкими лестницами, по которым поднимались счастливые жрецы в праздничных одеяниях, с цветами в руках… И изящный Адонис улыбался ей… Юлий в сверкающем панцире и пурпурной хламиде смотрел на нее с семи холмов. Светлая борода окаймляла его узкое суровое лицо, озаренное печальным светом глаз, зеленых, отрешенных, исполненных мудрости и любви…